Константин Федин - Первые радости (Трилогия - 1)
Он отодвинул одну гранку, взял другую. "Он ушел, и не ищите его, возглашала следующая статья. - Он ушел! Взял небольшой чемоданчик с любимыми книгами, надел рабочую блузу, крестьянские сапоги и ушел... Он уединился теперь, чтобы не только свободно жить, но и... кто знает? свободно умереть. Если ему не удалось до сих пор устроить жизнь, как он хотел, не вправе ли он требовать, чтобы ему дали умереть, как он хочет?.. Не желал ли он похорон по крестьянскому "разряду" - в розвальнях, в телеге, в некрашеном гробу?.."
- Что за дьявол! - воскликнул Пастухов, отшвырнув гранки. - Заботятся о его праве умереть! Но кто дал право хоронить живого человека?!
В комнате никого не было. Он опять пододвинул к себе полоски бумаги и стал читать: "Не только великие люди, а самые обыкновенные, чувствуя приближение смерти, часто ищут одиночества. Они отворачиваются к стене от семьи, от друзей и просят оставить в покое... Не ищите же его! Он сам просит его не искать и оставить в покое. Разве не долг наш свято исполнять волю уходящих от нас в путешествие, из которого нет возврата? Толстой недаром сказал, что он не вернется. Он ушел, но не старайтесь найти след старческих ног. Не бойтесь! Он не умрет, он не погибнет! Дайте ему теперь покой, а жить он будет вечно".
Явился корректор со свежими гранками.
- Послушайте, - вскинулся Пастухов, - вы понимаете что-нибудь? Я ничего не понимаю. Толстой жив?
- Жив.
- Почему же его отпевают? Ведь это уже - тризна!
Корректор надел и тотчас смахнул с носа пенсне, пососал затухшую трубочку.
- Да, конечно, - ответил он, щурясь с застенчивостью близорукого и покачиваясь, - конечно, немного противоречиво.
- Немного? Ну, если - немного!..
- Знаете ли, - глас народа. Народ понимает так, что позвала смерть. А насчет противоречий - что ж? Я перечитываю все по два, по три раза и дивлюсь. Заклинают: оставьте его в покое, не ищите, не трогайте, не мешайте, уважайте волю, - все, как один, и нате-ка, посмотрите.
Он протянул гранки.
Пастухов вдруг с загоревшимся любопытством стал пожирать одну за другой телеграммы, сообщавшие подробности бегства Толстого из дому, поиски следов беглеца по железным дорогам, на станциях, по монастырям, - пересказы со слов очевидцев и родных, домыслы, слухи, толки. Он читал, и ему хотелось знать все больше, все пространнее, как будто проникновение в далекую, загадочную, трепетавшую судьбу могло утолить какую-то раскаленную потребность. Он читал, и непонимание события возрастало в нем все мучительнее.
Он вытер мокрый холодный лоб.
Уже отчетливо видел он в черной ночи приземистый выбеленный корпус скотного двора, у которого наспех закладывают выведенных из конюшни храпящих лошадей. Испуганный свет фонаря, задуваемый ветром. Чемодан, всунутый наугад в повозку. И маленького старика поодаль - в дождевике с капюшоном, из-под которого выглядывает смятая, белая, как пена, борода. Скорее, скорее, торопит старик, вглядываясь в темноту, туда, где за стеною густого парка, стонущего от ветра, прячется барский старый, отныне навечно покинутый, брошенный дом. Скорее, скорее, - могут застигнуть, не пустить, удержать - слезами, воплями, криком. Скорей.
- Но зачем, зачем? - вслух спросил себя Пастухов.
И тут же, словно отвечая ему, глаза его выхватили из колонки текста отрезвляющую, горькую фразу: "...Так, впрочем, в жизни всегда: когда мы делаем самые скверные вещи, это всем кажется самым естественным, а когда сделаем то, что надо, - все поражены и не могут с этим освоиться..."
Он встал и пошел к выходу.
- Разрешите... я сказал о вас... - заговорил беспокойно корректор, отрываясь от своей конторки, - вас очень просят в редакторскую, вас непременно хотят видеть...
- Потом, потом, потом! - отмахивался Пастухов, быстрее и быстрее сбегая вниз.
Он торопился по улицам, неизвестно - куда. Спустившись по взвозу, он повернул назад, в гору, и тотчас опять направился вниз, почти до самой воды. Тьма пеленала Волгу. Бледные сигналы бакенов, казалось, умирали от бессилия. Огни пристаней были жидки. Шум волны упивался своим всесильным господством. Сеяло тонким, как крупчатка, дождем.
В промозглой мгле Пастухов стоял на краю каких-то высоких скользких мостков, нахлобучив мокрую шляпу, засунув руки глубоко в карманы. Он чувствовал свое совершенное одиночество, но уже не в тех тончайших оттенках, которые доставляли грустную усладу, а в безжалостном, грубом тоне все заливающей собою беспросветной тьмы. Он уже был убежден, что уход человека, нежданно овладевшего самым хребтом его сознания, был не просто уходом, но был уходом-смертью. И как обычно в этом мире действительно важные события непоправимы, так и это событие было до очевидности непоправимо.
Дождь загнал Пастухова домой. Развесив промокшую одежду по стульям, он закутался теплее в кровати и уснул удушающим, неприятным сном.
Наутро он опять был в редакции. Все, что он читал с вечера, было напечатано в газете. С портретов глядел, как будто рассерженнее, чем вчера, живой старик. Взор его показался Пастухову по-мужичьи умным. Из-под усов проскваживала хитрость вместе с укором и усмешливым превосходством над суетою бытия.
Редактор, похожий на угодника Николая - в овальной бородке, с белой скобой волос вокруг лысины, - не спал три ночи, и белки его глаз замутила ржавая краснота. Моргая и посапывая, он разложил перед Пастуховым последние телеграммы.
Земной шар сместил свое тяготение. Земля тянулась к маленькой станции, название которой в один день сделалось вторым именем Толстого. Никто не должен был знать, куда скрылся гонимый высоким желанием старик, и весь мир узнал, где он. Никто не должен был знать намерений его души, и весь мир был посвящен в его тайный замысел. Никому не должно было быть дела до его самочувствия, и весь мир начал заниматься его температурой, хрипами в груди, пищеварением, пульсом. Все понимали, что наступил момент, когда надо посторониться и помолчать, а все теснились, лезли, устраивали давку и болтали, болтали, болтали. Ни у кого не было сил сдержаться, все выбежали на гигантский, открытый четырем ветрам базар мира.
Из столичных газет телеграф сыпал статью за статьей. Все они начинались и кончались словом - ушел. Ушел, ушел, ушел! - повторяли газеты, как будто до этой минуты все были счастливы и спокойны единственно потому, что Толстой никуда не уходил из своей Ясной Поляны, и тотчас потеряли покой и счастье, едва он ушел. - "...ушел от мира, как ушел на склоне дней своих легендарный пророк Моисей, как ушел Будда, возвестивший миллионам людей свое учение..."
- От кого ушел Будда? - спросил Пастухов.
- От супруги своей Ясодары, - ответил редактор.
Он ждал, пока Пастухов окончит чтение, и, едва тот оторвался от телеграмм, обратился к нему, говоря, по усвоенной редакторами привычке, от своего имени во множественном числе:
- Мы просим вас написать статью об уходе.
- У меня нет никаких мыслей. Нет ничего, кроме смятения.
- Напишите о смятении.
- Зачем? - искренне удивился Пастухов.
- Это необходимо. Не говоря о вашей известности, вы - наш земляк.
- Вряд ли это освобождает меня от обязанности писать только тогда, когда есть мысли.
- Довольно будет ваших чувств. Появление вашего имени в газете будет означать, что пресса сочувствует вам. Ведь в городе известно, что вы замешаны в политическом деле.
- В политическом деле? - еще больше удивился Пастухов.
- Не скрывайте. Для нас нет тайны, - вкрадчиво произнес редактор, и лик его изобразил иконописную всепонимающую скорбь.
Улыбнувшись озорной улыбкой, Пастухов сказал:
- Хорошо. Я попробую. Но я буду писать о жизни, а не о смерти. Буду писать о живом Толстом.
- Это прекрасно! - вздохнул редактор, задремывая от усталости.
Чем ближе подходил Пастухов к дому, тем глубже вселялось в него энергичное возбуждение. Силы приливали к душе, увлекая ее, заманивая к большому делу: его чувство сольется с чувством мира, его голос зазвучит в общем плаче, - нет, нет! - в общем славословии! Он напишет, напишет о необъятном сердце мира, о сердце России!
Он нарезал четвертушечками бумагу и уселся. Он хотел сказать о том, что сердце России не могло выпустить за свои пределы человека, принадлежавшего ему как сама тайна жизни, без которой нет сердца. Человек хотел уйти в неизвестность, но это намерение противоестественно, потому что часть не может уйти от целого. Природа восстала против бунта и удержала то, что ей принадлежит. Человек остановлен там, где он всегда был и где всегда будет - в сердце России. Астапово овевается теми ветрами, какие дуют в Ясной Поляне. Кругом - все та же крестьянская Русь, земли Пензы и Тамбова, земли Воронежа и Саратова, Тулы и Рязани. Они породили этого человека и удержат его в своем лоне навсегда.
Пастухов перечитал исчирканные четвертушки. Ему показалось - мысль сводится к тому, что человеку уготована могила там, где он жил, и что он Пастухов - коленопреклоненно копает вместе с другими эту могилу. Он зачеркнул написанное и походил по комнате.
