Константин Федин - Первые радости (Трилогия - 1)
Она закрыла глаза, чтобы не видеть стола с подарками. Ей сделалось вдруг хорошо, - что она одна, что ее никто не трогает, к ней не прикасаются. Она подобрала ноги в кресло, плотнее запахнула халатик, медленно склонилась и через минуту заснула.
Вечером были поданы лошади. Виктор Семенович, за день утомивший своим изысканным вниманием Лизу, перед отъездом в театр приобрел несколько торжественную форму. На переодевание он не жалел сил. Зеркало увидело на нем по очереди коллекцию галстуков, которые вывязывались бантами, бабочками, узлами. Он ходил по комнатам в наусниках и был похож на кролика, которому обрезали уши. Примеривая жилетки, он спрашивал Лизу:
- Эта не слишком ярка?
Он заставил Лизу переменить три платья, пока, наконец, была найдена гармония: цвет весеннего салата ее шелка превосходно сочетался с кофейным оттенком его визитки. Взяв Лизу под руку и наклонив к ней голову, Витюша молитвенно постоял перед зеркалом.
- Нам надо так сняться, - произнес он, - что за пара! Я счастлив.
В театре они заняли центральную ложу, известную под именем "губернаторской". Их окружали разодетые в пух друзья и подруги. Тяжелая драпировка красного бархата фестонами ниспадала по сторонам ложи, увенчанная наверху городским гербом - три серебряных осетра на синем щите. Публика начала оборачиваться и шептаться. Если бы Виктор Семенович был постарше, он мог бы сойти и за губернатора, - так был он важен.
Весь зал лежал перед Лизой на ладони. Она легко сосчитала ряды и нашла места, на которых сидела последний раз в театре с Кириллом. Там белели круглые валики причесок двух седых дам. Лиза присматривалась к ложам, поднимала голову к верхним ярусам, разглядывала известную в подробностях живопись занавеса, но ее все тянуло к седым прическам. Ей чудилось, что воздух заполнен светящейся сонной дымкой, и в этой дымке она ощущала себя как воспоминание. В бесконечно отдаленное время она была там, где сейчас находятся седые дамы. Она сама, против своего желания, держалась, как эти дамы, - прямая, стянутая жестким корсетом, недвижная, с высоким валиком вокруг лба. Может быть, она такая же седая, как они? Во всяком случае, она - не Лиза. Она - госпожа Шубникова, супруга именитого в городе мануфактурщика. Она - в губернаторской ложе. О ней шепчется театр. Все прежнее утонуло в забвенье.
И вдруг - точно под ней подломилась тонконогая стремянка - она, как во сне, неудержимо полетела вниз и опять стала Лизой.
Опять между ней и сценой не было никого, будто спектакль играли единственно для нее, и никто не мог видеть, как уносит ее и заглатывает прибой трагедии. Опять перед ней явился Цветухин, которого знала только она, - никто больше и никто лучше ее. И снова был он тем особенным, неизгладимым из души видением - с плащом через плечо, с невесомой кистью руки на эфесе шпаги, - тем небожителем, каким он стоял у окна, в солнечном потоке, и говорил Лизе: "Бойтесь театра!" Как в благодатный водоем лилась в нее нотка за ноткой его маслянистого голоса, и она не понимала - кто ее покоряет: Принц датский или Егор Павлович Цветухин.
Витюша мешал ей разговорами. Он не мог удерживать свои впечатления, и чем скупее Лиза отзывалась, тем настойчивее усиливался его шепот. В антракте он пробовал увлечь ее планом путешествия и обиделся, что это не удалось. Во время сцены Актеров с Королем и Королевой он ел шоколад, шурша бумажками, и Лиза остановила энергичную работу его пальцев холодноватой безлюбовной рукой. Он начал смотреть на Актеров с надутой серьезностью, решив доказать Лизе, что относится к Шекспиру достаточно глубокомысленно, а разговаривал только затем, чтобы ей не было скучно. И в самом деле, у такого автора практический человек мог кое-чему научиться.
- Видите это облако? Точно верблюд, - говорил Гамлет.
- Клянусь святой обедней, совершенный верблюд, - отвечал Полоний.
Гамлет. Мне кажется, оно похоже на хорька.
Полоний. Спина точь-в-точь как у хорька.
Гамлет. Или как у кита?
Полоний. Совершенный кит.
- Какой ловкий! - шепнул Витюша восхищенно.
- Кто? - спросила Лиза быстрым взглядом.
- А этот старикашка.
- Полоний?
- Ага. Он умней их всех.
Лиза сказала, что у нее кружится голова. Витюша вскочил, но она удержала его и вышла из ложи одна.
В пустынном, странно тихом фойе с притушенными огнями она села на диван. Почти сейчас же к ней учтиво приблизился капельдинер и спросил - не она ли госпожа Шубникова.
- Шубникова? - повторила Лиза с такой растерянностью, будто речь шла о чем-то совершенно незнакомом.
- Вам записочка от артиста Цветухина.
Она развернула бумажку, второпях надорвав ее, и долго не могла понять разгончивый почерк. Только вглядевшись в подпись - "Ваш Цветухин", - она приноровила глаза к убегающим друг от друга буквам и прочитала слово за словом:
"Я узнал, что Вы - в театре, и хочу приветствовать Вас с событием, о котором вчера стало известно в городе. Очень, очень желаю Вам счастливого будущего и поздравляю! По этому торжественному поводу играю в Вашу честь. Рад, что Вы смотрите спектакль, и ужасно волнуюсь - что Вы скажете?"
Что она могла бы сказать! Разве то, что выбежала во время действия, потому что муж мешал ей смотреть? Или то, что если бы Гамлет продолжал свою игру кошки с мышью и мышью была бы она, Лиза, а не Полоний, то она, так же как низкий Полоний, соглашалась бы со всем, что говорит Гамлет, потому что не могла бы устоять перед его обаянием? Нет, нет! Она сказала бы о другом! Она сказала бы, что не верит его записке, не может верить его поздравлениям, не хочет верить, что он был неискренним, когда предупреждал от этого брака. И еще: она сказала бы, что этот вечер в ложе стал для нее прощанием с той Лизой, для которой театр был чудом иного мира - мечтой, сокровенным желанием, и что уже никогда она не увидит Цветухина прежними глазами.
Она сидела, держа на коленях развернутую записку, в пышном праздничном платье, в украшениях на груди и пальцах, с прихотливо уложенными на валик волосами, точно выставленная напоказ. Ничто не мешало ей думать. Иногда пробивался через двери сдавленный голос, и ему словно кто-то отвечал боязливо на вешалках или смелее - в буфете. Потом все опять стихало.
Внезапно появился из ложи Витюша.
- Тебе худо! Я вижу, - с тревогой сказал он. - Тогда поедем домой.
Он нагнулся, протянул к ней руки и так остановился, глядя на записку.
- Письмо?
- Да. Поздравление, - ответила Лиза и сложила листок по сгибам.
- От кого?
- От Цветухина.
- Актера? Вы знакомы?
- Немного.
Он вынул у нее из рук записку и попробовал прочесть.
- Ты разобрала?
- Да.
- Что за глаголица! Прочти, пожалуйста.
Она прочитала все, кроме подписи. Он снова взял записку и рассмотрел ее.
- Ваш Цветухин? Почему?
- Что - почему?
- Почему - ваш?
Он аккуратно вложил бумажку в жилетный карман.
- У тебя с ним что-нибудь было? - спросил он.
- Я не понимаю.
- Что тут понимать, - сказал он, напыживаясь. - Ну, словом, чтобы этого не было. Переписки. И вообще. Он большой повеса. А ты... замужняя женщина.
Витюша степенно одернулся, пощупал галстук.
- Еще раз предлагаю домой. Охота мучиться ради Гамлета. Не мы, в самом деле, для Гамлета.
- Хорошо. Только, пожалуйста, принеси мне воды, - попросила Лиза, отклонившись на спинку дивана.
Он кашлянул, приложив кончики пальцев ко рту, произнес с любезностью к твоим услугам! - и в полном равновесии чувств пошел в буфет.
Но, увидав капельдинера, раздумал, тронул усики, солидно сказал:
- Послушай, милейший: стакан воды!
29
В хмурые ветреные дни поздней осени Пастухов редко выходил. Он отыскал стряпуху, служившую долгое время его отцу, и с каким-то удовольствием старого байбака, обложившись книгами, воюя с героями своей незадавшейся пьесы, уминал лапшевники, пшенники, картофельники - немудреные произведения русской кухни, для разнообразия изготовляя собственноручно турецкий кофе и глинтвейн. Как никогда, он прислушивался к настроениям одиночества, окрашенным полутонами неуловимого бледного колорита, словно картины французов конца века, которые он любил созерцать и которые вызывали в нем особую, грустную любовь к жизни.
В таком замкнутом, слегка разнеженном состоянии он вышел погулять незадолго до сумерек. Сухие от ночных заморозков мостовые были все еще обильны летней пылью, и она крутилась желтыми конусами смерчей, подымаясь над домами, затягивая перспективы неприветной мутью. Протирая глаза платком, Пастухов добрался до главной улицы, нашел ее унылой, безлюдной и хотел было возвратиться домой, когда заметил небольшую кучку людей у окна "Листка". Он мало читал газеты и решил узнать новости.
Прохожие теснились, пригибаясь к стеклу, за которым висели развернутые страницы последнего номера. Через неподвижные головы Пастухов увидел рамочки объявлений знакомых магазинов, театральные анонсы, портреты новых членов городской управы. Среди них выделялся очень толстый рябой коммерсант, примелькавшийся на улицах своей представительной походкой деятеля, за что его и избрали, как прирожденного отца города. Ничего занятного в газете не было, хотя читатели льнули к стеклу, продолжая силиться разобрать в нараставшей темноте слепой шрифт.
