Юлиан Семенов - Межконтинентальный узел
...Я видел, как ты преклонялся перед своим преподавателем математики в колледже, Джорджем Робертсоном; из-за этого я сошелся с ним, мне было важно понять, какие человеческие черты вызывают в тебе чувство восхищения. После десяти вечеров, которые мы провели с Робертсоном, мне показалось (хотя, возможно, я не прав), что тебя привлекает в нем непреклонная компетентность, мужественная суровость, невероятная выдержка - я его нарочно д р а з н и л - и неукоснительное п р а в о, данное ему директором колледжа, ставить вам оценки, поднимая кого-то одного над всеми другими, а детское честолюбие не только врожденная черта характера, но и вырабатываемая школой. Хорошо это или плохо честолюбие? В общем-то, конечно, хорошо. "Честолюбец" - это "человек, который любит честь". Дети, когда мама и папа перестают быть непререкаемыми авторитетами, кардинально переосмысливают свое отношение к родителям, проецируя на них не только образы, подчерпнутые из книг, но и характеры тех людей, с которыми их начинает сводить жизнь: первый друг, родители друга, преподаватель, первая подруга (или дружок, если речь идет о дочери), первые беседы с теми в з р о с л ы м и, которые не были вхожи в родительский дом... Опыт, приобретаемый детьми, постепенно входит в своеобразный конфликт с опытом отцов и матерей...
Чтобы свергнуть существующий авторитет, нужно утвердить какой-то другой. Следовательно, некий приятель по колледжу или еще какой-то человек, с которым ты случайно познакомился, должен, если он претендует на то, чтобы стать твоим другом, з а я в и т ь себя как авторитет, то есть предложить тебе новый эталон поведения и мышления, отличный от того, к которому ты приучен дома. Этот человек, как правило, ниспровергает авторитет отца и матери, иначе он не возьмет над тобою верх.
После долгих и достаточно скучных вечеров с Робертсоном я еще раз убедился в правоте суждения: последователем быть хорошо, но подражателем - плохо. В разговорах с тобою я не мог заставить себя быть немногословным, в е с о м ы м, сдержанным - проклятая итальянская кровь, огонь и сера! Мне казалось, что ты обидишься на меня, если я стану вести себя с тобою так, как этот квакер Робертсон. 'Но отчего же тогда его совет и слово были для тебя абсолютом?! А он отнюдь не всегда был прав, да и открывал вам не все то, что знал: взвешенное распределение откровений по пропорциям. Неужели только так нарабатывается авторитет в глазах юношества?! И самые добрые человеческие отношения строятся на принципе точного расчета, что и когда д а т ь?!
Знаешь, отчего я перестал с ним встречаться? Он как-то заметил, что ты слишком избалован. Нет, нет, не в том, вульгарном смысле - высокомерен, капризен, обижаешь черных... Нет, он сказал другое: "Вы воспитываете Стивена как тепличное растение, не понуждаете его узнать на собственном опыте, сколько стоит "хот дог". А сын Джекобса, директора нашего Первого банка, работает по вечерам на бензозаправочной станции, чтобы скопить себе деньги за оплату обучения на первом курсе университета".
Разумом-то я понял правоту холодноглазого Робертсона, но сердце мое восстало. Он стал мне активно неприятен после этих слов: мой мальчик и так понимает, как трудна жизнь, зачем создавать ему искусственные препятствия, это же мой сын, а не олимпийский бегун, которого тренируют для рекорда в прыжках через планки на гаревой дорожке. Мой сын достаточно умен и добр, чтобы чувствовать, каково мне дается наша с ним "хот дог", он видит, каково мне жить в нашем жестоком мире, у него прекрасное сердце и тонкий ум, мы друзья, а черствый воротила Джекобе просто-напросто натаскивает преемника, никак не заботясь о том, чтобы сын навсегда остался его другом. Для их семьи всегда главным было д е л о, а не тепло человеческих отношений, к о м п а н ь о н ы...
...Прости, но только теперь, по прошествии шести лет после этого разговора, я начинаю думать, что холодноглазый квакер был прав. Я был обязан переступить через самого себя и во имя нашего же общего блага заставить тебя на деле ощутить меру физических и моральных трат во имя получения проклятой долларовой монеты.
А ведь ты никогда не знал отказа ни в чем. Другое дело - нет более тактичных детей, чем ты. Я не помню ни одной обиды или каприза, когда я не мог чего-то тебе купить. Ты это переносил молча, а для меня это была трагедия. Детей нельзя лишать тренинга. Гаревая дорожка с препятствиями нарабатывает ощущение самостоятельности, с одной стороны, и с другой - уважительности к труду того, кто гарантирует и полет на Аляску, и новую модель гоночной машины, и полную независимость в суждениях... Когда приходится ради хлеба насущного стоять у конвейера на заводе Форда, независимость суждений подменяется автоматизмом движений и чувством благодарности судьбе за то, что вечером можно поесть как следует и растянуться на тахте возле видео. Не до суждений и борений с самим собой... Отдых... Да здравствует бездумный, расслабленный отдых! В начале этого унылого и, видимо, бесполезного письма я помянул дружество, помнишь?
Знаешь, когда я на тебя впервые по-настоящему обиделся? Я расскажу, это плохо - держать в себе обиды: разъедает, как ржавчина... Помнишь, однажды нас пригласили к Равиньоли? Торговец галантереей и парфюмерией, но при этом "почетный консул" Италии в Лос-Анджелесе? Увы, жизнь приучила меня делить свой день на благословенные минуты работы и на изнуряющие часы раздумий и советов с юристами по поводу тактики: у какого продюсера целесообразнее клянчить деньги на новую работу, какая тема может оказаться кассовой, как в этой кассовой, то есть обеспечивающей наше с тобою благополучие, теме не потерять себя, а, наоборот, сказать людям про то, что жжет сердце... Помнишь фильм, который мы с тобою смотрели? "Мефисто"? Об артисте, который продался дьяволу гитлеризма, успокаивая себя тем, что он и г р а е т в дружбу с наци, а на самом-то деле отстаивает свое право говорить правду несчастным немцам... Я часто думаю об этой ленте, Стив. Это очень горькая, но нужная картина - людей надо постоянно предостерегать, обращаясь к недавней истории. Впрочем, роман Манна, по которому снята эта картина, куда лучше, пожалуйста, прочитай его.
Так вот, галантерейщик Равиньоли, имеющий тесные связи с Сицилией, а значит и с мафией, - при том, что он мне весьма и весьма несимпатичен, - может оказаться полезным в новой работе, которую я рано или поздно сделаю. Это будет предметное исследование мафии, ее ужасной, разъедающей человеческие сердца и души сущности. Помнишь, я сказал тебе, что сегодня мы пойдем к Равиньоли? Ты сразу же ушел к себе в комнату, закрыв дверь так резко, что я услышал это, сидя на кухне. Я сразу почувствовал, как ты раздражен. Твое настроение всегда передавалось мне. Наверное, я должен был заставить себя понять твое состояние: отец, художник, идет на поклон к парфюмеру! Но я не мог понять, какой вывод ты сделал из этого верного посыла: "Отец продает душу дьяволу?" Или: "Бедный старик, с кем ему приходится иметь дело в его работе?!" Или: "Пусть он себе ходит, а я живу в мире абстрактных формул, мне это не надо". Словом, в доме п о в и с л о раздражение, и я, видя, как ты нервничаешь (румянец двумя пятнами выступил у тебя на скулах), был вынужден сказать, что я пойду один. Наверное, я был снова не прав. Я был обязан заставить тебя пойти со мною вместе, объяснив, что мужское дружество предполагает взаимовыручку, ощущение чувства локтя, уверенность в том, что прикрыта спина... Но я тогда не сделал этого... Я виноват кругом, потому что воспитание ребенка, увы, предполагает не только ласку, но и твердость. Ты в этом убедишься, когда у тебя будут дети, помяни мое слово... Понятно, я вернулся от Равиньоли раздраженным, потому что, конечно же, там царил иной дух, отличный от того, в котором живем мы; а я был один; а ты п о з в о л и л себе оставить меня одного... Мне бы ночью прийти к тебе и сказать: "Сын, это очень плохо, когда друзей бросают в беде..." Но я испугался того, что ты - ничего не попишешь, математик, логика твоя стихия ответишь: "А зачем ты роняешь себя, принимая эти приглашения?" Я должен был спокойно возразить, объяснив про мой замысел о картине про мафию. Но ведь ты знал об этом замысле! Знал, Стив! Я боялся, что ты скажешь: "Делай другую картину, у тебя есть что сказать и без мафии..." Логично? Вполне. Только очень холодно... Ты потом часто оставлял меня одного - и когда приезжал продюсер Гринберг, ты не любишь его, но что делать, ведь именно он пока что финансирует мои фильмы, и когда вваливался Берни, действительно назойлив, но именно он ведет наши с тобою дела... И кстати, прожил шесть лет в сельве, среди индейцев; направь разговор в нужное русло, получил бы массу поразительной информации... В пустыне глаз отдыхает на маленькой травинке; во время д е л о в ы х ужинов глаз должен отдыхать на самом близком, на друге, сообщнике, на сыне... Ты лишил меня права на такого рода отдых... Но ведь если бы я, рассердившись, прервал свою "деловую активность", будь она неладна, как бы ты продолжал обучение в университете?! Кто платил бы за тебя три тысячи долларов в год?! Кто бы оплачивал твои расходы на бензин? Университет расположен далеко от дома, в автобусе ехать часа два, а я сам учил тебя ценить время. Но ведь ты не работал, как сын Джекобса, на бензоколонке по ночам... А я не пошел к тете Мэри и не съездил к бабушке, чтобы они п о в л и я л и на тебя... Одна моя приятельница как-то сказала:
