Юлиан Семенов - Межконтинентальный узел
Славина подмывало дополнить слово: "шпионов", но он сдержался, чувствуя, что Кульков приступает к главной части игры; он не ошибся.
- Убежден, что та информация, которую они ждут, связана с переговорами в Женеве, - продолжил Кульков. - Полагаю, они намерены торпедировать переговоры, опираясь, в частности, на мою информацию. Я им такой возможности давать не намерен...
- Предложения? - снова повторил Славин.
- Позвольте мне заложить тайник в воскресенье... С объективными данными, а не с тем, в чем они заинтересованы... Они сразу же ответят очередной радиограммой, мы ее прочитаем...
- Мы ее прочитаем, - медленно повторил Славин. - А что? Заманчиво... Вот вам стило, пишите заявление, понесу наверх, будем ждать решения...
- Вы же наверняка фиксируете нашу беседу... Неужели этого недостаточно?
- Запись нашей беседы прослушают аналитики, Геннадий Александрович... Они посчитают, в каких пунктах нашего собеседования вы лгали, а где открывали правду... Но, как говорится, дело любит форму... Пишите... Чтобы потом не было разговоров о принуждении, угрозах... Пишите, вот ручка...
...Рассвет для шального московского мая выдался на удивление, потому что был необычайно тихим и солнечным; небо высокое, пронзительно-голубое, будто в Домбае в начале февраля.
- Может, наконец установится погода, - вздохнул Славин, - мы ведь в последние годы лета не видим... Генерал усмехнулся:
- Зато видим увеличение выпуска автомобилей... И грузовики, которые терроризируют город... В большинстве столиц грузовики давным-давно ездят по улицам ночью, а мы гранитно стоим на привычном...
- Община, - усмехнулся Славин, повторив интонацию Степанова. - Ведь за ночную работу водителям грузовиков надо больше платить, а это нарушение р а в е н с т в а - богатеи среди шоферов появятся, нельзя...
- Думаю, не только в этом дело, - возразил генерал, открывая папку (перед началом серьезного разговора всегда "делал шаг в сторону", разминаясь, словно спортсмен). - Мне кажется, что городские власти не хотят идти в Министерство финансов и хлопотать дополнительные средства... А мы все дело поставили на режим экономии... Могут "неверно понять", кто-нибудь на собрании зацепит, к чему рисковать?.. Посадили бы умного экономиста за компьютер, попросили бы посчитать без гнева и пристрастия - вот бы и получили справку: увеличение заработной платы тем шоферам грузовиков, которых перевели на ночной график, даст миллионы экономии народному хозяйству - на одних только дневных пробках, когда попусту жгут десятки тонн бензина под светофорами, тратим черт знает сколько... А ведь не бензин жгут, а золото - время, говоря иначе...
- На что так рассердились? - деловито поинтересовался Славин.
Генерал вдруг рассмеялся:
- На Центральное разведывательное управление, Виталий Всеволодович. Я ведь тоже кончил работу по оперативным материалам на Пеньковского... Знаете, о чем я - чем дольше их изучал - думал?
- Я лишен дара ясновидения...
- Жаль... Хорошо иметь ясновидящего помощника...
- Рискованно, - возразил Славин. - Каждый из нас имеет что-то такое, что принадлежит только ему, всеобщее обозрение нежелательно...
- Спору нет. - Лицо генерала обрело свое обычное, собранное, несколько даже жестковатое, выражение. - Так вот, Виталий Всеволодович, я пригласил вас для того, чтобы вы разбили мою версию...
- А вы мне потом выговор влепите...
Словно бы не услыхав шутливого замечания Славина, генерал продолжил:
- Зачем Лэнгли - особенно в последнее время работы этого агента - нужно было попусту светить Пеньковского? Зачем они заставляли, его постоянно рисковать, требуя чуть ли не еженедельного обмена информацией? Они намеренно подталкивали его к провалу...
- Доказательства, пожалуйста...
- Посмотрите эту папочку на досуге, я кое-что подобрал.
- Посмотрю самым внимательным образом.
- Словом, я позволил себе допуск версии, - заключил генерал. - Либо они, практически выдав нам агента такого уровня, как Пеньковский, хотели вызвать в стране психоз шпиономании, тотальную подозрительность, которая в век научно-технической революции чревата необратимыми последствиями, поскольку отсутствие живого обмена идеями отбрасывает на десятилетия, либо он перестал им быть нужен, потому что нашли более серьезную замену...
- Кульков? - спросил Славин.
Генерал не ответил, продолжая говорить неторопливо, словно бы присматриваясь к своим словам со стороны:
- Попробуйте поспрашать его: кто-нибудь когда-нибудь из американских коллег говорил с ним о Пеньковском? Особенно в самом начале его работы против нас. Вы наверняка почувствуете, лжет он или приближается хоть к какому-то подобию правды.
- Версия интересна, - заметил Славин, - но мне сдается, что она грешит неким сверхжестким прагматизмом... Отдать такого агента, как Пеньковский, во имя раскачки психоза?
Генерал убежденно ответил:
- Мавр сделал свое дело... Если они решили, получив замену, отдать его нам, чтобы вызвать в стране волну подозрительности, то, значит, комбинировали возможность его провала заранее. Видимо, они заранее планируют гибель своего агента, но при этом тщательно просчитывают, как обратить это себе на пользу... Правда, с Лесником, с их Трианоном, они проиграли вчистую, с сухим счетом... Но я не знаю, что у них было запланировано, не покончи он с собой... А что запланировано с Кульковым? Какие акции они предпримут, догадайся о его провале? А если они уже как-то узнали об этом? У вас есть предложения?
- Есть, - ответил Славин. - Есть, товарищ генерал. Мне очень хочется п о в е р и т ь Кулькову.
"Стивен! Дорогой мой человек!
По тем телефонам, которые ты мне оставил, ни тебя, ни твоей подружки нет: я звонил к вам утром, днем и ночью. Поэтому решил написать тебе. Тем более что один русский - я тебе рассказывал о нем, хотя ты мог и не запомнить, если был увлечен своими формулами, - сказал страшную фразу: "Помирись со Стивом, иначе не сможешь писать..." Вообще-то я давно сочинил письмо, потому что разговоры у нас как-то не получались последнее время: на каждый мой довод ты легко, чуть раздраженно и снисходительно выдвигал свои, очень четкие, достаточно холодные и резкие, которые опровергали мою позицию, - посылал в хороший нокаут... Я обижался, не стану лгать тебе... Наверное, это плохо... Говорят, что за детей, как и за любимых женщин, надо уметь воевать. Правда, на понятие такого рода "войны" люди не проецируют тот необратимо-стремительный ужас, который я воочию видел во Вьетнаме и Ливане, отнюдь. Речь идет о хитрости, маневрах, экономических рычагах - словом, о постепенности, которая противопоказана как тебе, так и мне: наверное, дают себя знать капли итальянской крови, тем более наш с тобою Голливуд мало чем отличается от Неаполя. Я имею в виду климат, естественно.
Умом-то я понимаю, как можно в о е в а т ь за тебя, существует несколько способов, вполне действенных. Поскольку мама умерла, когда ты был совсем маленьким, ты всегда тянулся к тете Мэри, тем более они с мамой погодки, очень похожи и характер у обеих ангельский. Я ведь помню, с каким плохо скрываемым счастьем ты собирал свои вещички, когда я отвозил тебя на каникулы к ней или к бабушке. Честно говоря, мне это было чуток горько, потому что я никогда не жил для себя, во имя своего личного блага: мое треклятое кино и ты, это было неразделимо в моей жизни. Я понимал, что ты никогда не сможешь принять другую женщину в доме, которая бы утром жарила мне кусок мяса, пока я в кровати читаю газеты. (Наши с тобой итальянские предки были крестьянами, поэтому в генах заложена привычка крепко перекусить в начале дня - основная крестьянская работа приходится именно на первую половину. Один мой русский друг часто повторял: "Кто рано встает, тому бог много дает". Очень верно.) Ты не сможешь никого принять, считал я, потому что в нашем доме все жило памятью мамы... Да и я, в общем-то, отдавал себе отчет в том, что вряд ли какая-либо женщина может хоть в чем-то быть равной ей, поэтому не сердись, читая мое письмо, не говори, что, мол, я упрекаю тебя за то, что остался один. Я очень благодарен Всевышнему - он подарил мне годы счастья, когда мы с тобою жили под одной крышей и, как я считал, не было в мире более надежных друзей, чем ты и я... О том, что я считаю дружбой, напишу чуть позже... Видишь, вязну во фразах первый признак усталости, а может быть, это и есть старость?
...Итак, "воевать" за детей...
Поскольку я очень дружен с тетей Мэри и с бабушкой, я, наверное, должен был бы поехать к ним, когда впервые заметил, что в наших с тобою отношениях началась какая-то дискомфортность, поначалу угадываемая лишь, никак не выраженная словом или поступком, и попросить их, именно их, п о в л и я т ь на тебя, но мне это, после достаточно долгих дискуссий с самим собою, показалось недопустимым; в л и я н и е надо организовывать в бизнесе или политике, но в отношениях между отцом и сыном? Черт его знает, быть может, я совершил тогда первую ошибку.
