Виктор Петелин - История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции
Он искренен и правдив в своей неизменной любви к людям как старой, так и новой деревни, старым и молодым, – обо всех у него находятся слова, иногда оттенённые незлобивой шуткой… Лирика Исаковского свидетельствует о цельности его душевного склада, о скромности и достоинстве, о добром, отзывчивом сердце, не склонном, однако, к сентиментальности, вернее, защищённом от неё враждебным чувством юмора. Личный облик поэта представляется в органическом единстве с его творчеством. И поэтому голос его всегда искренен, даже тогда, когда он служит преходящему, газетно-публицистическому назначению» (Т. 1. С. 46—47).
Последние годы М. Исаковский почти не писал стихов, он полностью отдался своим воспоминаниям о детстве и юности, но довёл свои воспоминания только до того времени, когда ему исполнилось двадцать лет. Прочитав несколько глав воспоминаний Исаковского, Твардовский заявил, что это «интересно и нужно». «Я на корню покупаю всё, что уже выросло и что мы ещё вырастим на своём поле, и буду печатать в «Новом мире», – твёрдо пообещал Твардовский. И действительно, воспоминания «На Ельнинской земле» были опубликованы в «Новом мире» (1969. № 4, 5, 8). После болезни и смерти А. Твардовского публикация воспоминаний Исаковского продолжалась в журнале «Дружба народов» (1971. № 11, 12; 1972. № 8).
И прав оказался А. Твардовский: М. Исаковский правдиво, искренне и непредвзято рассказал о своём детстве и юности, о родителях, а он был двенадцатым ребёнком в семье из тринадцати. Жили очень бедно, занимались крестьянской работой, только потом отец стал почтарём. Каждый вторник ездил на почту, а в доме собиралось полдеревни, ждавших весточек из Ельни, Смоленска, Москвы. Много односельчан уезжало на заработки, потому что своя земля почти не кормила. Подробно узнали о болезни глаз, о врачах, которые обрекали поэта на полную слепоту, лишь Михаил Иванович Погодин, внук известного писателя и историка, помог ему лечь в больницу, где его немножко подлечили. Потрясает рассказ М. Исаковского о выпускном экзамене земской школы, когда босой (в лаптях было неудобно предстать перед богатой публикой) Михаил Исаковской прочитал свои стихи о Ломоносове; экзаменаторы подивились его таланту, опасных вопросов не задавали, так он сдал экзамены. А какие умные, тонкие, сердечные преподаватели были в этой земской школе, каким обаятельным был Василий Васильевич Свистунов, каким отзывчивым оказался земский начальник Яновский! Михаил Исаковский учился в гимназии, стал учителем, постоянно писал стихи. И конечно, голодал. Поехал за хлебом в казачьи места, был арестован и доставлен в Новочеркасск. Потом стал активистом укома, какое-то время был чекистом, вступил в РКП(б). Но всегда оставался поэтом-лириком.
«В прозе Исаковского виден не только поэт, – писала Н. Котовчихина, – поведавший читателю о своих творческих муках, о самом процессе осмыслении творчества, о своём понимании сущности художественного творчества, но и лирик, умеющий и в стихах, и в прозе говорить просто и вместе с тем поэтично, по-народному ёмко и образно» (Русская литература. 1985. № 4. С. 101).
Исаковский М.В. Собр. соч.: В 5 т. М., 1981—1982.
Воспоминания о М. Исаковском. М., 1986.
Борис Константинович Зайцев
(10 февраля (29 января) 1881 – 28 января 1972)
«Универсализм, эрудиция, отзывчивость Бориса Константиновича Зайцева, широкий круг знакомств в литературном мире (он встречался едва ли не со всеми крупными русскими литераторами начала ХХ в.), необычайно долгий период его творческой активности, продолжавшийся семь десятилетий, а также прекрасная память и дар мемуариста – всё это определяет высокую значимость зайцевского наследия для постижения историко-культурных достижений как в России, так и в Европе. Зайцев фиксировал, осмыслял и оценивал взаимодействие различных культурных потоков начала и середины ХХ столетия и сам являлся организатором и участником многих культурных инициатив. Счастливое сочетание чуткости художника и трезвого аналитического дара дало ему возможность объективно оценивать исторические явления и процессы, способность видеть их глубинный смысл и перспективу», – писал А.М. Любомудров в предисловии к книге «Дневник писателя Б.К. Зайцева: Диалог времен, культур и традиций» (М., 2009. С. 5).
В 60-х годах прошлого века Олег Михайлов, друг автора этой книги, выдающийся знаток русской литературной эмиграции, много сделавший для её популяризации в Советской Росиии, много раз рассказывал о полученных им из Парижа письмах, в которых Борис Зайцев высказывал умные и тонкие замечания о своих современниках-эмигрантах. В то время вся образованная часть молодёжи увлекалась творчеством Владимира Набокова, передавали друг другу его книги, постоянно вели о нём разговоры. Но вдруг Олег Михайлов показал мне письмо Б. Зайцева о Набокове, и восторг наш постепенно стал угасать. Вот это письмо:
«Дорогой Олег Николаевич, – писал Б. Зайцев 29 июня 1964 года, – насчёт Набокова скажу вам так: человек весьма одарённый, но внутренне бесплодный. «Других берегов» я не читал, но знаю его ещё по Берлину 20-х гг., когда был он тоненьким изящным юношей. Тогда псевдоним его был: Сирин. Думаю, что в нём были барски-вырожденческие черты. Один из ранних его романов «Защита Лужина» (о шахматисте) мне очень нравился. Но болезненное и неестественное и там заметно – и чем дальше, тем больше проявлялось. Он имел успех в эмиграции, даже немалый. И странная вещь: происходя из родовитой дворянской семьи, нравился больше всего евреям – думаю, из-за некоего духа тления и разложения, которые сидели в натуре его. Это соединялось с огромной виртуозностью.
В своё время мы с Алдановым собирали ему деньги на отъезд в Америку. Он и отъехал. Материально процвёл там. Приезжал он и сюда, уже «Набоковым», а не «Сириным». В Nouvelle Litteraire (или Figaro Litteraire, точно не помню) было интервью с ним. Говорил он чушь потрясающую, а в растолстевшем этом «буржуе» никак уже нельзя было узнать приятного худенького Сирина.
У Данте сказано:
Non ragioniamo di lari
Ma guara e passa.
(Не будем говорить о них:
Взгляни и проходи.)
Бунин, как человек здорового склада, с трудом выносил его. На меня его облик наводит «метафизическую грусть»: больших размеров бесплодная смоковница.
Пишу это Вам, лично. Для энциклопедии пишите своё, что Вам кажется и видится…» (Архив О.Н. Михайлова). Возможно, мы ошибались в оценке В. Набокова, восхищаясь и отрицая, но слова «больших размеров бесплодная смоковница» остались в памяти навсегда.
В 1957 году в журнал «Вопросы литературы» Олег Михайлов сдал статью о раннем Бунине, а я – статью «Трагическое в «Тихом Доне» («Два Григория Мелехова»). До выхода в свет статьи Олег Михайлов послал Б. Зайцеву сборник студенческих работ о Л.Н. Толстом, в том числе и свою «Бунин и Толстой», одновременно попросив прислать воспоминания о Бунине. И тут же получил ответ:
«Многоуважаемый Олег Николаевич, – писал Б. Зайцев 17 апреля 1959 года, – охотно исполнил бы Вашу просьбу, но сделать это невозможно: никакой книги воспоминаний о Бунине я не выпускал и не писал никогда. Это недоразумение.
Писем Бунина у меня было много. Подавляющая часть их ушла в архив Колумбийского университета (Нью-Йорк), а недавно я послал 4 письма В.И. Малышеву в Академию наук в Ленинграде, он получил их и пишет, что они будут напечатаны в Бюллетене рукописного отдела Пушкинского Дома. Письма его – и эти, и те, что в Америке, – больше домашнего, семейного характера. Общих высказываний вряд ли много найдёшь. Но его облик отражается и в манере письма, и в отдельных словечках. Он замечательно рассказывал. Вообще в нём был артист – недаром Станиславский предлагал ему даже сыграть небольшую роль в какой-то постановке Художественного театра. Но театра он не любил. «Нет, дорогой мой, я не дурак, чтобы быть актёром!» (Букву «г» выговаривал по-южному, очень напирая на неё. Но вообще русский язык его был наш, среднерусский, нашей Тоскании российской, давшей всю нашу великую литературу.)
Благодарю Вас за книгу статей о Толстом. Пока прочел Вашу – с интересом. Настаивая на связи Бунина с Толстым, Вы правы, связь есть, конечно, даже в самом складе описания, но есть и огромная разница, о которой Вы не упоминаете: духовный мир – совесть, человеколюбие, сочувствие обездоленным, сострадание, чувство греха и ответственности перед Богом – этого у Бунина почти нет, а у Толстого, в его душе, как раз и занимало громадное место. (Да и вся наша великая литература ХIХ в., «золотого века» искусства русского, была полна этим, в этом и величие её.) Поэтому Толстого и раздражал бунинский «дождик».
Во всяком случае хорошо, что Вы Буниным занимаетесь с любовью и вниманием, писатель выдающийся, внешняя изобразительность его очень велика, язык прекрасный, темперамент большой (он был очень страстный человек) – но внутренне, по душе, он не наследник великой традиции нашей литературы (ХIХ в.)» (Архив О.Н. Михайлова).
