Рокуэлл Кент - Саламина
Слова, слова! Она отворачивалась и плакала. По ночам, лежа в постели в полной тишине и темноте, я слышал ее приглушенные рыдания. Раз она встала, босыми ногами прошлепала по доскам и очутилась на полу на коленях рядом со мной, тихонько позвала меня по имени; я притворился спящим. Долгое время она простояла так на коленях, на холодном полу, плача.
Что может сильнее таинственности возбудить любопытство? Для разума это комната Синей Бороды: каковы бы ни были последствия, мы должны подглядеть. А если замок не пускает нас в комнату, то мы применим динамит, уничтожим себя, все кругом, но заглянем.
Саламина в отчаянии заложила заряд. Однажды вечером она подожгла шнур. Мы сидели дома. Я читал, Саламина шила. Все было как обычно. Но вот Саламина отложила работу, повернулась ко мне, заговорила:
- Ты постоянно раздаешь людям деньги, а они ничего не сделали, чтобы заслужить их. Я начала у тебя работать в августе. Пора выплатить мне заработную плату.
- Заработную плату! Как?
Я не ослышался, но просто был поражен. Она права: я не платил ей за ее работу.
Собственно говоря, в то время, когда я нанимал ее, Саламина не упоминала о заработной плате. Под впечатлением ее очевидного доверия ко мне и убедившись при более тесном знакомстве в ее стойкой преданности моим интересам, я решил намного превысить скудное жалованье в десять крон в месяц, выплачиваемое хозяйками-датчанками. Итак, я начал с того, что без всяких ограничений передал в руки Саламины распоряжение своей кассой, велев брать оттуда деньги на все, что будет нужно ей и детям. Хотя она усиленно возражала, но в конце концов, как мне казалось, я добился своего. Никогда я не позволял Саламине отчитываться в расходах на ее собственные или на хозяйственные нужды и не обращал внимания на то, что, уходя в лавку, она говорила:
- Я беру разменять бумажку в пять крон.
Не глядел на сдачу, когда она совала ее мне под нос.
- Бери из коробки, - говорил я, - когда она опустеет, я наполню ее снова.
Видит бог, Саламина поступала честно. Но что касается жалованья... Правда, я дарил ей деньги, наличными. Ко времени нашего разговора она скопила жалованье трех кифаков.
Но вот Саламина сидит против меня с окаменевшим лицом.
- Я хочу получить свои заработанные деньги, - говорит она.
Когда у человека такое лицо, с ним трудно говорить. Пытаюсь объяснить Саламине, как обстоит дело, рассказать ей, что мне хотелось сделать и что сделано, какую выгоду она получила.
- Ах, подарки, - ответила она с глубоким презрением, - Я хочу получить свою заработную плату. А что касается детей, то я не тратила на них твоих денег. За детей я платила сама.
Несомненно, Саламина так и делала. Один раз, поймав ее на том, что она берет деньги со своего счета в банке, чтобы купить себе материал на пальто, я запретил эту тайную операцию. Но Саламине было трудно примириться с необычным порядком, который я хотел ввести. И вот Саламина сидит и вызывающе требует свою заработную плату. Я ненавидел ее в тот момент.
- Хорошо, завтра ты получишь сто двадцать крон, за восемь месяцев, по пятнадцати крон в месяц. Датчане платят десять.
- Аюнгулак, - ответила она. - Я сейчас ухожу. Завтра заберу свои вещи и вернусь в Икерасак с ближайшей уманакской почтой.
С этими словами Саламина встала, убрала свою постель с нар, разложила на них мои одеяла и ушла.
- Слава тебе господи! - прошептал я.
Когда на следующее утро я вылез из постели, в моем затуманенном сном мозгу еще продолжало звенеть эхо будильника. Как темно, холодно и не похоже на те времена, когда я вставал в тепле, при свете лампы, слыша мурлыкающие звуки чайника. Зажег свечу, накинул халат, выгреб золу из печки, положил щепки, зажег их, потом вышел во двор. Светили звезды, воздух чистый, хрустальный. В домах не было света; на улице - ни души. Казалось, что я один на свете, и это было приятно. "Душа, освобожденная от тела, - думал я, - не нуждалась бы в какой-либо иной красоте, кроме обнаженной красоты вселенной". Я ощутил восторг, потом вздрогнул от холода и вернулся в дом.
Я сидел и пил кофе, вдруг зазвонил будильник. Раньше мне просто показалось, будто бы он звонил.
Саламина пришла рано. Я не был уверен, что она пришла за деньгами, но выписал чек. Саламина взяла чек и ушла.
Примерно через полчаса она возвратилась. Глаза у нее покраснели от слез.
- Я теперь поняла, как обстоит дело, - сказала она, - извини меня. Саламина стояла в ожидании. - Можно мне вернуться?
- Нет, - ответил я, - я не бизнесмен и не хочу, чтобы у меня в доме жила деловая женщина.
- Я не поеду в Икерасак, - сказала Саламина, - лед, вероятно, ненадежен, и слишком холодно для такой дальней поездки. Мне будет стыдно приехать в Икерасак.
- Скажи им, что я тебя надул, скажи, что я бил тебя, скажи, что хочешь. Незачем тебе стыдиться. Но вернуться сюда ты не можешь.
- Я не поеду в Икерасак, - заявила она.
Мы стали обсуждать этот вопрос, спорить. Я пригрозил, что оставлю дом ей, а сам перееду в Нугатсиак. Саламина плакала. С распухшим, покрасневшим лицом она вернулась к Маргрете.
В этот день был день рождения Маргреты, я обещал ей устроить вечер для гостей. Саламина пришла спросить, может ли она приготовить обед. Я позволил. Обед был пересолен слезами. К обеду Саламина надела красивый шелковый анорак, который я подарил ей на рождество.
- Я надену его на сегодняшний вечер, - сказала она, - может быть, мы сегодня в последний раз обедаем вместе.
Вечер был грустный, потому что все любили Саламину. Временами от невеселых мыслей у нее на глазах навертывались слезы; она выходила, чтобы поплакать наедине.
На следующий день Саламина забрала вещи. Вид у нее был такой, будто она не спала, проплакав всю ночь. Упаковала вещи, убрала в доме. Пришла девушка помочь отнести ее сундук. Занимаясь уборкой, Саламина непрестанно просила, чтобы я разрешил ей опять работать у меня.
- Позволь мне приходить по утрам и топить печь, ведь утром холодно. Ты будешь мерзнуть. Позволь мне шить тебе камики, стирать анораки. Позволь мне готовить, мыть посуду, убирать в доме. Я хочу работать у тебя. Я хочу вернуть тебе деньги. Я не хочу получать плату ни за что.
- Нет.
Наконец, Саламина должна была уходить. Она стояла, прощаясь со мной, с лицом, мокрым от слез.
- Спасибо, - сказала она, - спасибо за все. За подарки и деньги, за еду, за дом. Спасибо, что ты был ко мне добр, спасибо, спасибо.
Долго после того, как дверь закрылась за ней, Саламина стояла снаружи. Потом, не переставая лить слезы, она спустилась с холма.
Саламина оставила у меня свою постель. Когда наступило время ложиться спать, она пришла за ней, попросила разрешения постлать мне.
- Ты будешь мерзнуть, - всхлипывала она. - Пожалуйста, позволь мне прийти утром растопить печь.
- Нет.
Я не мог позволить ей уйти одной и пошел провожать ее до дома Маргреты. Я не мог покинуть ее, пока за ней не закрылась дверь.
В семь утра Саламина пришла.
- Всю ночь, - сказала она, - я звала: "Кинте, Кинте, Кинте, тебе холодно". Ах, Кинте холодно и некому позаботиться о нем. А утром он должен вставать в холодном доме, затапливать печь, готовить завтрак, делать все сам. Как я могу сидеть сложа руки, когда тот, кого я люблю, должен работать! Пожалуйста, пожалуйста, позволь Саламине работать на тебя. Ну, пожалуйста! Мне не нужны деньги; позволь мне работать...
Я пришел к Маргрете. В комнате лежал мой анорак, который Саламина стащила, чтобы выстирать. Саламина взяла его в руки.
- Анорак Кинте, - скорбно произнесла Маргрета, и обе они заплакали.
Из окна я мог часто видеть Саламину, которая стояла перед дверями дома Маргреты, глядя в сторону моего дома, обняв себя руками, потому что было холодно. Она заходила в дом только на несколько минут, чтоб погреться, потом выходила опять. Иногда безутешная Саламина ходила взад и вперед, скрестив руки, опустив голову.
Она выдумывала предлоги, чтобы приходить ко мне в дом.
- Кинте, Кинте, - плакала она. - Саламина не ест, не спит. Всю ночь она лежит и думает: "Может быть Кинте холодно или ему что-нибудь нужно". Ах, лучше бы Саламине умереть.
Как у нее лились слезы!
Однажды Саламина взяла мой большой охотничий нож и подала мне.
- Убей Саламину, - сказала она, - убей ее, убей.
Как-то зайдя к Маргрете я застал ее одну.
- Может быть, Кинте теперь будет редко заходить в наш дом, - сказала Маргрета и начала утирать слезы.
Так долго продолжаться не могло. И, конечно, не продолжалось. Саламина была восстановлена на своем месте, но с условием, что будет по-прежнему жить у Маргреты. Я нуждался в одиночестве; возможность оставаться вечерами в доме одному разрядила напряжение. Я думаю, что Саламина тоже была теперь более довольна, хотя мне и приходилось все время защищать завоеванную свободу от настойчивых поползновений ее ненасытного чувства собственности. Возможно, ни в каком другом отношении она не проявила себя так полно как дочь своего народа. Имея в виду хорошо известный случай подобного рода, когда один бедный, достойный, мягкосердечный человек потерял всякие права на собственное тело, сердце и душу, я иногда говорил ей:
