Эдмон Поньон - Повседневная жизнь Европы в 1000 году
Эпические поэмы, так называемые жесты, самым знаменитым образцом которых является «Песнь о Роланде», дошли до нас только в виде копий, сделанных с более ранних рукописей в начале XII века. Однако многие факты позволяют утверждать, что задолго до этого времени подобные эпические поэмы были хорошо известны широкой публике. Если, например, мы знаем, что в середине XI века в весьма различных районах Франции братья часто носили имена Роланд и Оливьер, то почти с неизбежностью придется поверить, что в то время, когда они были крещены, то есть около 1000 года, весьма широкое распространение имела «Песнь о Роланде», в которой главному воинственному герою сопутствует мудрый друг Оливьер. Если в библиотеке Гааги обнаруживается фрагмент латинской поэмы в прозаическом переложении со ссылками на Вергилия и Овидия, однако описывающий Карла Великого во время осады некоего города, и император окружен храбрецами, имена которых мы встречаем в жестах циклов о Гильоме д'Оранже или Эмери де Нарбонне[183], если в этом тексте есть описание удара мечом, который сверху донизу разрубил надвое и всадника и лошадь, в точности как в «Песни о Роланде», то нельзя отказаться от мысли, что этот текст, который, судя по рукописи, датируется временем между 980 и 1030 годами, свидетельствует о том, что умы того времени были знакомы с этими сюжетами эпических песен. Если этого недостаточно, то приведем еще слова одного монаха (опять монаха!). Это Альберт из Меца, который в посвящении своего исторического труда «De diversitate temporum»[184], написанного около 1020 года, извиняется за то, что пересказывает события, уже изложенные другими, и замечает, что о знакомых вещах можно не без удовольствия послушать еще раз: например, казалось бы, «кантилены» — этим латинским словом в более поздних текстах обозначали жесты — могли бы утомить своими рассказами о древних делах, однако же они молодеют день ото дня, что делает их приятными для слуха.
Таким образом, Альберт из Меца не только подтверждает существование жест в начале XI века, то есть около 1000 года; он показывает, что к тому времени за плечами этого жанра уже был изрядный отрезок времени и его форма постоянно обновлялась. Сразу хочется спросить: когда возник этот жанр и как он разросся до столь длинных поэм, которые будучи наконец записаны дошли до наших дней? Придется не согласиться с утверждением Жозефа Бедье[185], который около 1010 года пытался представить жесты и, в частности, «Песнь о Роланде» как литературные произведения в современном смысле слова, написанные не ранее самого конца XI века поэтами, не опиравшимися ни на образцы, ни на авторов предыдущих веков. Бедье считал, что уже после написания фрагменты этих сюжетов преобразовались в устные легенды, распространявшиеся и существовавшие вокруг святых мест (монастырей), мимо которых проходили пути паломников.
Такому «индивидуалистическому» объяснению можно противопоставить концепцию «традиционализма»[186], развивавшуюся в Германии и во Франции в течение всего XIX века. Однако мы предлагаем обновленный и утонченный «традиционализм». Жесты не являются, как это считалось во времена романтизма, продуктом туманного коллективного сознания, осваивающего историческую память, образы которой меняются с течением времени. Современные традиционалисты полагают, что истоком жест являются достаточно короткие поэмы-сказания, сложенные во времена описываемых в них событий. В эпоху, когда не было печатных книг и мало кто из мирян умел читать, такие поэмы играли роль современных «сводок», которые публикуются в газетах во время войны. В условиях того, что Менендес Пидаль называет «героическим климатом каролингской Франции», эти тексты, переложенные в стихи, которые легче заучивать наизусть и декламировать — или, скорее, петь — воспринимались с большим чувством. Их слушали не только воины в своих замках или военных лагерях, но и простой народ. Те из них, которые рассказывали о памятных событиях, великих победах или великих несчастьях, — таких как, например, гибель Роланда в Ронсевальском ущелье, — сохранялись в течение долгого времени. Жонглеры (joculatores), бродячие актеры, развлекавшие публику, конечно, не только песнями, включали их в свой репертуар. Их передавали устно из поколения в поколение: известно, что слуховая память очень хорошо развита у тех, кто не пользуется письмом. Однако вследствие естественной склонности певцов подхлестывать интерес публики, каждый из них приукрашивал тексты, добавляя от себя эпизоды, придумывая новых героев, короче, расцвечивая эти сюжеты. Наиболее одаренные исполнители переделывали поэмы, старались подробнее изложить интригу, придать ей драматическую силу. Из удачных результатов таких попыток наиболее совершенным является, конечно, «Роланд», дошедший до нас в Оксфордской рукописи. Бедье отказывался признать, что эта «совершенная поэма» является отражением очередного этапа развития жест, и в его глазах именно ее совершенство было одним из наиболее убедительных доказательств его точки зрения.
Однако сейчас доказано: к 1000 году уже давно в замках и в деревнях жонглеры пели людям песнь о Роланде и многие другие песни. Как и большие религиозные церемонии, описанные в предыдущих главах, эти события разнообразили монотонность их жизни.
Конечно, не одни сеньоры увлекались этими описаниями сражений и грандиозных ударов мечом, которые, пусть в сильно преувеличенном виде, напоминали им многие реальные события их собственной повседневной жизни. Беднота, которая и сейчас больше всего на свете любит смотреть фильмы о жизни миллионеров и великодушных бандитов (несмотря на то, что, по мнению многих, она нещадно эксплуатируется «капиталистами» и от души проклинает гангстеров), — беднота, слушая о великих деяниях воинов прошлого, забывала о тех несчастьях, которые ей приносили воины современные.
Притом существовало еще одно обстоятельство, более глубокого свойства, которое способствовало популярности жест: эти истории о давних событиях заставляли думать о современных проблемах. Все знали, что в Испании еще есть «сарацины», как во времена Роланда. Было известно, что потомки Карла Великого только что потеряли французский престол, — борьба последнего из них продолжалась вплоть до 991 года. В других песнях речь шла о феодальных усобицах, — они перекликались с обычными заботами сеньоров, которые, независимо от того, относились ли они к крупным или мелким феодалам, всегда оказывались втянуты в подобные конфликты. В среде подвластных им людей эти песни могли усиливать местный патриотизм. Таким образом, даже будучи стилизованной под жесты, история, плодом которой всегда является современность, жила в сердцах людей.
Мы с самого начала предупреждали читателей нашей книги, что нередко будем в состоянии предложить лишь некоторые косвенные выводы. Предыдущие несколько абзацев как раз и являются такими косвенными выводами. Они правдоподобны, но непосредственных доказательств нет. Единственное, что можно с уверенностью сказать на основе источников, так это то, что в 1000 году жесты уже были известны. Но как тогда не сделать вывод о том, что они добавляли новые оттенки повседневной жизни. Мы и попытались здесь представить себе, как и для кого они звучали.
Первые памятники «вульгарного языка»
Если мы и не имеем возможности прочитать жесты в том виде, в каком они существовали в 1000 году, то уж во всяком случае ничто не запрещает нам составить себе представление о языке этих поэм. Это вполне возможно сделать благодаря тем монахам, которые доверили пергаменту 29 стихов «Песни о святой Евлалии», сочиненной в конце IX века в аббатстве Сент-Аманд неподалеку от Баланса; благодаря 129 четверостишиям, сохранившимся от поэмы о «Страстях Христовых», переписанной около 1000 года, и благодаря «Житию святого Леодегария», сложенному в стихах, возможно, в то же самое время в Отене. Очевидно, что эти назидательные поэмы были созданы для того, чтобы читать или, может быть, петь их людям. Эти анонимные образцы «вульгарного языка», на котором говорили во Франции около 1000 года, отражают его различные аспекты и требуют осторожности при интерпретации. В «Страстях» и «Святом Леодегарии» скорее всего смешались черты языка «oil» и языка «ос». В этом можно увидеть результат влияния языковых привычек переписчика, копировавшего текст на чужом для него диалекте. Однако можно также — хотя и с большой осторожностью — предположить, что автор надеялся, что его смешанный язык будет понятен и на севере, и на юге. В чем, однако, можно не сомневаться, так это в том, что, как уже указывалось в главе, посвященной языкам, монахи, поставленные перед необходимостью передавать на письме нелатинский текст, решали как могли являвшиеся во множестве орфографические и грамматические проблемы и в конечном счете писали на языке, на котором в таком виде никто и нигде не говорил. Когда около 1050 года каноник из Руана Тедбальд де Вернон написал свое обширное «Житие святого Алексея», то его язык уже было легче определить, и знатоки однозначно видят в этом прекрасном тексте, которым действительно начинается эпоха развития французской литературы, нормандский диалект, и, возможно, еще точнее: язык, на котором говорили нормандцы, завоевавшие Англию[187].
