Эдмон Поньон - Повседневная жизнь Европы в 1000 году
Обзор книги Эдмон Поньон - Повседневная жизнь Европы в 1000 году
Эдмон Поньон
Повседневная жизнь Европы в 1000 году
Эдмон Поньон и феномен тысячного года
Помните, какой интерес вызвало появление у нас первого издания книги Марка Блока «Апология истории»? Это произошло в 1973 году. Книга была распродана в несколько дней и стала раритетом. В 1986 году ее пришлось переиздавать[1]. А еще через пять лет то же издательство «Наука» выпустило объемистый том работ Люсьена Февра[2], ближайшего сотрудника Блока, вместе с ним основавшего всемирно известный журнал «Анналы». Эти двое открыли новую страницу историографии – недаром направление, представленное ими, стало называться «Новой исторической наукой» (La Nouvelle Histoire). Они научили по-новому читать старые, давно известные документы и находить в них то, что раньше было скрыто от пытливого взгляда исследователя; они превратили историю в творческую лабораторию, создав как бы диалог современности с прошлым, диалог, позволяющий четко выявить структурные особенности прежних эпох и ментальную неповторимость человека того времени. Ныне это течение доминирует во французской (да и не только во французской) историографии, объединяя десятки видных имен, иные из которых – имена Броделя, Ле Гоффа, Дюби – знакомы и русским читателям[3]. По методологии к нему близок и автор книги, лежащей перед нами, – недаром он часто цитирует Марка Блока и Жоржа Дюби.
Питомец Школы Хартий, давшей Франции плеяду знаменитых медиевистов, сам Эдмон Поньон, впрочем, историк более широкого профиля, не замыкающийся в рамках какой-либо одной эпохи: его увлекают и Античность, и Средневековье, и Новейшее время[4]. Но среди всех его трудов книга «Повседневная жизнь в тысячном году», изданная в Париже восемнадцать лет назад, занимает особое место уже и потому, что к этому сюжету историк обращается не впервые[5].
Хотя книга Поньона в заглавии и приурочена к одному году, на самом деле автор поднимает значительный пласт средневековой истории Западной Европы (преимущественно Франции) за период второй половины X – первой половины XI века, иначе говоря, время на грани раннего Средневековья и развитого феодализма. Сразу следует отметить, что этот период – одна из наиболее «темных» страниц европейской истории. Исследователь, дерзнувший к ней обратиться, сразу обнаруживает, с одной стороны, острый дефицит источников, с другой – крайнюю сумбурность и противоречивость тех событий, которые удается более или менее точно установить. Это особенно относится к «повседневной жизни» – к быту, занятиям, интересам, стремлениям различных общественных групп населения отдаленной от нас эпохи вследствие их полной неадекватности современным понятиям и реалиям. Поньон не убоялся всех этих трудностей и сумел написать книгу, которая, несмотря на серьезность содержания, читается почти как беллетристика. Ибо здесь удачно сочетаются две, как правило, трудносовместимые линии: глубокая эрудиция и легкость изложения, акрибийное знание фактов и умение их ненавязчиво и красиво преподнести (попутно заметим, что переводчику удалось сохранить эту особенность стиля Поньона).
Что же касается самого материала, содержащегося в книге, то он многообразен и подчинен тщательно продуманному плану, в котором каждая глава последовательно раскрывает намеченный комплекс проблем и фактов. Оставив пока за скобками главу первую (к ней мы вернемся позже), отметим основные из числа этих проблем.
Автор прежде всего выявляет ментальные особенности избранного им отрезка истории общества, природные условия, демографическую ситуацию, роль и значение латинского языка и его модификаций, вскрывает представления людей о Вселенной, о времени и пространстве. Главы, посвященные церкви, клиру и монастырям, – Клюнийская реформа, жизнь в обители, ее распорядки, ее отношения со светским обществом – все это занимает (и вполне закономерно – Поньон не скрывает этого, поскольку здесь его источники особенно подробны) центральную и самую весомую часть книги. Когда, вслед за этим, он переходит к социальной структуре и экономике светского общества, положение осложняется вследствие крайней скудости источников. Однако Поньон и здесь успешно преодолевает трудности, то привлекая более поздние материалы, то выстраивая логические конструкции – это дает ему возможность создать общие представления и о производстве, и о торговле, и о материальном положении общества. Не остались в стороне феодальный замок с его обитателями и феодальная война. Небезынтересно отметить, что делается даже робкая попытка кратко охарактеризовать Древнюю Русь. Здесь, правда, Поньон, специалист по западной цивилизации, чувствует себя менее уверенно и допускает неточности вроде ошибочной даты крещения Руси, а его утверждение о том, что «…где-то около 1000 года Россия стала приобретать то лицо, которое она имела вплоть до Петра Великого и многие наиболее характерные черты которого сохранила вплоть до Ленина», может вызвать только улыбку. Впрочем, вряд ли стоит акцентировать внимание на этом огрехе Поньона – он характерен для многих западных историков и несуществен для исследования, посвященного совсем другому региону и другим проблемам. Наш основной (и почти единственный) упрек к автору прекрасной книги относится к совершенно иной сфере.
В последней фразе «Заключения», как бы резюмируя сказанное выше о бурном строительстве новых храмов, Поньон делает следующий вывод: «…людям 1000 года было чем заняться, вместо того чтобы страшиться конца света». Странный вывод! Ибо каждый непредвзятый историк и искусствовед прекрасно знает, что взаимосвязанность здесь была совсем иной: люди 1000 года именно потому так ретиво и взялись за строительство церквей, что люто боялись конца света! И именно ужас перед концом света и Страшным Судом, изображения которого покрыли все тимпаны соборов, были тем стимулом, который привел к резкому сдвигу в религиозной архитектуре и стал одним из мощных рычагов в появлении готики! Между тем приведенная заключительная фраза автора далеко не случайна: она как бы перебрасывает наше внимание к самому началу книги, к главе первой, о которой мы пока умышленно ничего не говорили и которая-то и вызывает наши тягостные сомнения.
Дабы читатель правильно понял, что мы имеем в виду, придется начать несколько издалека.
Евангелие сообщает, что, беседуя со своими учениками, Иисус Христос поведал им о своем Втором Пришествии на Землю и о тех знамениях, которые будут это сопровождать (Матф., 24: 29-33), не определив, однако, времени события: «О дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, а только Отец Мой один» (Матф., 24:36), и далее еще раз подчеркнул ту же мысль: «Итак бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш приидет» (Матф., 24:42). Однако все же Он дал понять, что произойдет это в пределах одного поколения: «Истинно говорю вам: не прейдет род сей, как все сие будет» (Матф., 24:34). Поскольку этого не произошло, христианской церкви пришлось отказаться от буквального толкования Евангелия и перенести Второе Пришествие в неопределенное будущее. Некоторые уточнения дало Откровение святого Иоанна Богослова (Апокалипсис), где сообщалось, что Второму Пришествию будут предшествовать страшные бедствия, а вслед за ним наступит 1000-летнее земное царство Иисуса Христа. Так впервые появилась эта сакральная цифра – единица с тремя нулями и соответственно милленаризм (хилиазм)[6] – учение, ставшее выражением мечты о земной справедливости и устранении социального зла. В раннехристианской теологии учение это получило неоднозначную оценку: его не признали Ориген и Августин, но поддержали Тертуллиан, Юстин и Ириней. Однако в народной среде оно получило широкое распространение, постепенно приобретая все более мистический и антифеодальный настрой[7]. И вполне закономерно, что первые и наиболее стойкие ожидания должны были прийтись также на цифру с тремя нулями – на 1000 год от Рождества Христова. Тем более что именно в преддверии этого года Европу охватили все апокалиптические бедствия – и войны, и вторжения, и голод, и мор, и всевозможные небесные катаклизмы. Косвенным подтверждением сакральности 1000 года может служить и то обстоятельство, что сегодня, когда грядет конец второго тысячелетия от Рождества Христова, в воздухе витает тот же испытанный лейтмотив о конце света и Втором Пришествии, подкрепленный теми же апокалиптическими бедствиями на более высокой (атомной) основе.
Так или иначе, но ожидание конца мира, зафиксированное в средневековых источниках и приуроченное к 1000 году, – факт, не подлежащий сомнению. А вот автор книги о 1000 годе не только в нем сомневается, но и пытается его оспорить с горячностью, достойной лучшего применения. При этом главной (и даже единственной) мишенью избирается один из великих историков прошлого столетия – Жюль Мишле. Упрекая Мишле в «неточностях», Поньон наносит ему удары ниже пояса, поскольку известно (и Поньону лучше, чем кому бы то ни было), что Мишле был художником от истории, что он зачастую умышленно переставлял факты, чтобы создать образ, и никогда не гнался (не потому, что не мог, а потому, что не хотел) за академической «точностью». Именно поэтому на Мишле, конечно же, было проще нападать, чем, скажем, на Ф. Мишо, знаменитого историка крестовых походов[8], бывшего, как и Мишле, «романтиком», но отвечающего за каждый факт, помещенный в его книге.
