Эдмон Поньон - Повседневная жизнь Европы в 1000 году
Монахиня-драматург
Интеллектуальная деятельность развивалась также в некоторых женских монастырях, которые принимали в первую очередь высокородных девиц. Наиболее известным из таких монастырей было аббатство Гандерсгейм, находившееся на территории современного Брауншвейга и зависевшее в те времена от герцогства Саксонского. В 60-е годы X века аббатисой этого монастыря была Герберга, племянница Оттона Великого. Эта принцесса получила очень хорошее образование, обучаясь у ученых монахов святого Эммерана в Регенсбурге. Среди монахинь, вверенных ее попечению, она сразу же отметила Гросвиту[179], которая была чуть старше ее самой, и занялась развитием ее ума. Девушка прочитала все книги из библиотеки монастыря и другие, которые доставала ей аббатиса. Она почувствовала в себе призвание к литературе. Из-под ее пера вышли религиозные поэмы «Жизнь Девы» и «Вознесение», рассказ в стихах, одновременно шуточный и назидательный, под названием «Гондольфус», жизнеописания святых, две большие исторические поэмы: об Оттоне Великом и об основании монастыря в Гандерсгейме. Но самое интересное — то, что прежде всех этих произведений она создала шесть весьма любопытных пьес для театра, в которых попыталась поставить искусство Теренция на службу христианскому воспитанию. Ей не очень удалось подражание Теренцию, но от этого ее драматические произведения ничуть не проиграли. На деле она с полной свободой создала и оставила последующим поколениям драмы, которые хотя и схематичны, но построены так, как шесть веков спустя будут построены драмы Шекспира и Кальдерона и «Дон Жуан» Мольера. Судите сами по ее «Каллимаху».
Каллимах, влюбленный в Друзиану, замужнюю христианку, открывает свою тайну друзьям, пользуясь при этом всякого рода двусмысленными иносказаниями, которые, возможно, в то время считались верхом утонченности среди образованных молодых людей. Затем мы видим, как он добивается своей возлюбленной, и его тон меняется: «Клянусь, вы для меня дороже всего, что есть на свете. — Но какое родство по крови иль другой закон дает вам право меня любить? — Лишь ваша красота. — Что общего меж ей и вами? — Покуда было мало общего, увы! Но верю, впредь все будет по-другому…» Друзиана, смущенная больше, чем хочет показать, просит Бога помочь ей умереть, чтобы избежать искушения, и ее просьба исполняется. И вот мы видим сцену на кладбище, почти такую же, как в «Ромео и Джульетте». Каллимах подкупает сторожа Фортуната, чтобы тот открыл для него гробницу. «О Друзиана, Друзиана! — восклицает он. — Какую нежность сердца я предлагал тебе, какая неподдельная любовь стесняла мою грудь! Но ты меня отвергла, противилась всегда моей мольбе. Теперь же я могу тебе подвергнуть любому оскорблению, какому я захочу». Однако змея жалит обоих мужчин. Они умирают. Бог, в милосердии своем, воскрешает заблудшего влюбленного и добродетельную супругу. Каллимах, охваченный раскаяньем, становится христианином. Друзиана получает от Бога силу, чтобы воскресить также Фортуната. Однако это существо, полностью погрязшее во зле, предпочитает вновь умереть, нежели видеть невыносимое для него зрелище благодати, снизошедшей на его бывшего сообщника. Таким образом он сам обрекает себя на проклятье: из чего следует, что божественное милосердие обращено ко всем без исключения грешникам и покидает только тех, кто сам от него отказывается. Вот так за 40 лет до 1000 года саксонская монахиня сумела поставить театр на службу вере. Возможно, она предвосхитила появление наших драматургов-моралистов или Поля Клоделя[180].
Ставились ли эти пьесы в монастыре? Это вполне возможно: высокородные монахини в повседневной жизни, конечно, не были похожи ни на кармелиток, ни на минориток[181]. Ничто не мешает нам представить себе даже, что они ставили эти спектакли для благородных сеньоров и благородных дам. Тем не менее театр Гросвиты — уникальное, нетипичное для того времени литературное явление. Уже упоминавшиеся в предыдущих главах литургические драмы представляют собой совершенно другой аспект драматического искусства, если их вообще можно отнести к драматическому искусству.
Из обычных литературных трудов духовных лиц эпохи мы уже многое упоминали. Мы знакомились с отрывками из летописей Ришера, Рауля Глабера, Адемара из Шабанна, Титмара Мерзебургского, с «Чудесами святого Бенедикта» Андре из Флёри, с рассказом о путешествии Лиутпранда, с поэмой Адальберона, с письмами Герберта, с «Жизнеописанием короля Роберта» Эльго. Мы пытались найти у них намеки на различные аспекты повседневной жизни их времени, и они, пожалуй, не обманули наших ожиданий. Их авторы отнюдь не единственные, кто был «одержим» страстью к писанию, и они сами создали немало других трудов, которые мы здесь не цитировали. Однако не будем превращать нашу книгу в исследование по истории литературы. Мы уже достаточно знаем, чтобы представить себе, каким именно жанрам литературного творчества духовные лица посвящали большую часть своей повседневной жизни.
Рауль и надписи в монастыре Сен-Жермен в Осере
Надеемся, читатель поймет нас, если мы отнесем к разделу «трудов духа» также надписи, которые в те времена наносились на алтари в храмах. Эти надписи вновь возвращают нас в монастырь, где мы окажемся в компании уже знакомого нам Рауля Глабера.
Возможно, в это время он находился в монастыре Сен-Бенинь в Дижоне. Однажды его «товарищи и братья» из монастыря святого Жермена в Осере попросили его приехать и восстановить надписи на их алтарях, «сделанные в давние времена знающими людьми, однако ныне стертые временем, как это бывает почти со всеми вещами, и едва видимые». Он охотно взялся за эту работу, для которой чувствовал себя достаточно подготовленным. Однако поскольку он все время работал стоя и, возможно, наклонившись к стенке, чтобы начертать на ней буквы, его разбил радикулит. Однажды ночью он почувствовал, что окончательно не может разогнуться, и лежал на своей постели почти парализованный. В течение трех следующих дней он находился в лазарете и не мог вставать. Наконец, святой Жермен сам явился ему во сне в образе «человека с почтенными белыми волосами». Он обнял спящего и велел ему вновь приняться за работу, пообещав, что боль уже не вернется. Рауль тотчас встал и бросился к алтарю святых мучеников Виктора, Аполлинария и Георгия, которым была посвящена часовня лазарета. Там он с радостью принял участие в утренней службе. Когда наступил день, Рауль, полностью пришедший в себя, «составил надпись, включавшую имена этих святых». После чего он занялся 22 алтарями большой церкви. Он восстановил на них надписи, «должным образом составленные в стихах гекзаметром». Надо думать, раз надписи почти уже не были видны, для такой работы требовалась немалая эрудиция, позволявшая восстановить текст, если только он не сочинял этот текст по своему усмотрению. Затем Рауль сделал надписи на надгробиях святых. Наконец он взял на себя труд «украсить таким же образом гробницы нескольких духовных лиц».
Он сделал хорошую работу, которая «пришлась по вкусу людям с хорошим чувством». К сожалению, «проказа зависти», пуще прежнего разъедавшая сердца некоторых монахов, отравила состояние всеобщего удовлетворения. Некий, незадолго до этого пришедший, человек, которому пришлось бежать из своего монастыря, где он стал «ненавистен всем братьям», возымел предубеждение против Рауля и сумел заразить своей ненавистью монахов Сен-Жермена до такой степени, что они уничтожили все надписи[182]. «Однако карающий Бог не заставил долго ждать возмездия этому вдохновителю несогласия среди братьев. Он был тотчас поражен слепотой и безвозвратно обречен блуждать во тьме до конца своих дней». Вот еще один аспект монастырской жизни, о котором также следовало упомянуть.
Эпические поэмы (жесты)
Наконец, мы получаем возможность надолго удалиться от монастырей и соборов. Если духовные лица были единственными, кто оставил нам свои писания, свою литературу, предназначенную для знающих латинский язык и имевшую хождение в замкнутом кругу, то это не значит, что это был единственный вид литературы, существовавший в 1000 году. Существовала и другая литература, говорившая на том языке, на котором говорили все, и о тех вещах, которые даже самый необразованный человек мог понять и слушать с удовольствием, с чувством.
Правда, мы не можем прочесть ни строчки из этой литературы. Однако сегодня, благодаря исследованиям многих ученых, среди которых в первую очередь следует назвать Фердинанда Лота, Менендеса Пидаля, Риту Лежён, Рене Луи, уже доказано, что она существовала.
Эпические поэмы, так называемые жесты, самым знаменитым образцом которых является «Песнь о Роланде», дошли до нас только в виде копий, сделанных с более ранних рукописей в начале XII века. Однако многие факты позволяют утверждать, что задолго до этого времени подобные эпические поэмы были хорошо известны широкой публике. Если, например, мы знаем, что в середине XI века в весьма различных районах Франции братья часто носили имена Роланд и Оливьер, то почти с неизбежностью придется поверить, что в то время, когда они были крещены, то есть около 1000 года, весьма широкое распространение имела «Песнь о Роланде», в которой главному воинственному герою сопутствует мудрый друг Оливьер. Если в библиотеке Гааги обнаруживается фрагмент латинской поэмы в прозаическом переложении со ссылками на Вергилия и Овидия, однако описывающий Карла Великого во время осады некоего города, и император окружен храбрецами, имена которых мы встречаем в жестах циклов о Гильоме д'Оранже или Эмери де Нарбонне[183], если в этом тексте есть описание удара мечом, который сверху донизу разрубил надвое и всадника и лошадь, в точности как в «Песни о Роланде», то нельзя отказаться от мысли, что этот текст, который, судя по рукописи, датируется временем между 980 и 1030 годами, свидетельствует о том, что умы того времени были знакомы с этими сюжетами эпических песен. Если этого недостаточно, то приведем еще слова одного монаха (опять монаха!). Это Альберт из Меца, который в посвящении своего исторического труда «De diversitate temporum»[184], написанного около 1020 года, извиняется за то, что пересказывает события, уже изложенные другими, и замечает, что о знакомых вещах можно не без удовольствия послушать еще раз: например, казалось бы, «кантилены» — этим латинским словом в более поздних текстах обозначали жесты — могли бы утомить своими рассказами о древних делах, однако же они молодеют день ото дня, что делает их приятными для слуха.
