Сергей Цветков - Начало русской истории. С древнейших времен до княжения Олега
Тридцатилетие, протекшее после нападения русов на Амастриду, осталось в истории Таврической Руси темной эпохой, о которой не сохранилось никаких сведений, кроме указания константинопольского патриарха Фотия на то, что русы в это время были заняты покорением «окружающих народов», в том числе, надо полагать, и восточнославянских племен (к этой теме мы обратимся чуть позже).
Но в 860 г. русы вновь напомнили о себе[147]. Их очередное появление на исторической сцене было столь шумным и запоминающимся, что «Повесть временных лет» даже положила это событие в основание древней русской истории, предложив считать его началом Русской земли. Под 852 г. летописец пометил: «Наченшу Михаилу [Михаил III, 842—867 гг.] царствовати, начася прозывати Руская земля. О сем бо уведахом, яко при сем царе приходиша Русь на Царьгород, якоже пишется в летописании греческом. Темже отселе почнем и числа положим». На самом деле, как мы видели, фактическое знакомство греков с русами состоялось значительно раньше — в конце VIII в.
Сведения о первом нашествии русов на Царьград попали в византийские хроники (Продолжатель Амартола, Продолжатель Феофана), и некоторые западно-европейские памятники (хроника Иоанна Диакона, Брюссельский кодекс). Но важнейшие подробности нового военного столкновения между Таврической Русью и Византией содержатся в первостатейном источнике — двух посланиях константинопольского патриарха Фотия, очевидца осады.
Набег русов на византийскую столицу Фотий считал небесной карой, возмездием свыше за безнравственное поведение своих соотечественников. Из его слов следует, что какие-то проживавшие в Константинополе русы стали жертвами знаменитого греческого лукавства. «И как не терпеть нам страшных бед, — спрашивает патриарх свою паству, — когда мы убийственно рассчитывались с теми, которые должны были нам что-то малое, ничтожное?» И далее он упрекает византийцев в том, что они оказались в нравственном отношении ниже язычников: «Не миловали ближних... многие и великие из нас получили свободу по человеколюбию; а мы немногих молотильщиков[148] сделали своими рабами». В этом месте послания Фотий как бы мимоходом ссылается на какую-то общеизвестную несправедливость, допущенную греками по отношению к русам. Должно быть, незадолго перед нашествием в Константинополе произошла громкая история, ставшая предметом сплетен и пересудов. Как можно предполагать, несколько русов были обращены в рабов за долги, причем их задолженность была столь невелика, что даже многие византийцы признавали решение суда неправедным.
Русские ладьи. Рисунок из византийских хроник
Но похоже, что суд подобным образом только по-своему отреагировал на общее изменение политики Византии по отношению к русам. Другое место из посланий Фотия дает понять, что Византия в одностороннем порядке расторгла союзный договор с русами, и инициатором новой «русской» политики выступил сам император Михаил. «Почему ты, — вновь вопрошает Фотий, — острое копье друзей своих презирал, как малокрепкое, а на естественное средство плевал, и вспомогательные союзы расторгал, как озорник и бесчестный человек?» В данном случае персональное обращение патриарха адресовано «греку», или, точнее, каждому из греков. Но намек вполне прозрачен, ибо, разумеется, никому не нужно пояснять, какой именно «грек» обладал правом вступать в дипломатические сношения с соседями, заключать и расторгать военные союзы. Вероятно, набег на Амастриду имел следствием заключение с Византией союзного договора, предусматривавшего найм русов на императорскую службу. Надо сказать, что патриарх Фотий был полукровкой — его матерью была хазарка. Не исключено, что благодаря именно этому обстоятельству Фотий находился в оппозиции к Михаилу, выступая за более «чуткую» политику по отношению к народам «Великой Скифии». Недаром однажды император в сердцах попрекнул его «хазарской рожей».
Итак, по авторитетному свидетельству константинопольского иерарха, ответственность за военный конфликт целиком лежала на византийской стороне. Русы явились под стены Царьграда мстителями за нанесенные им обиды, в сознании своей правоты — юридической и нравственной.
По разным показаниям, встречающимся в источниках, флотилия русов насчитывала от 200 до 360 кораблей, на которых могло разместиться примерно 8000—13 000 человек. Между прочим Фотий пишет о «неуправляемой армии», что можно истолковать в том смысле, что у войска русов не было единоначалия, главного вождя.
Византийское военное судно
Силы русов даже по военным меркам того времени не были такими уж значительными, чтобы всерьез угрожать самой столице империи. Но поход был хорошо подготовлен. Русы выбрали для нападения самый подходящий момент. Все внимание имперских властей было тогда сосредоточено на сирийской границе, где арабы в 859 г. нанесли сокрушительное поражение византийской армии под Самосатой, едва не пленив самого императора, который, по словам Продолжателя Феофана, «с трудом спасся, бросив шатры и все имущество». Весну 860 г. Михаил III провел в лихорадочных приготовлениях к новой кампании и в начале июня повел армию в Малую Азию; к сирийскому побережью отправился и флот. В столице остался лишь небольшой гарнизон под командованием патрикия Никиты Оорифы. Русы, как оказалось, только этого и ждали.
На закате 18 июня[149] часовые, стоявшие на северных башнях константинопольских укреплений, забили тревогу.
Поначалу никто в городе не мог понять, откуда пришла беда. Патриарх Фотий говорит, что «народ, где-то далеко от нас живущий, варварский, кочующий, гордящийся оружием, неожиданный, незамеченный, без военного искусства, так грозно и так быстро нахлынул на наши пределы, как морская волна». Внезапное нападение привело власти и население в полное замешательство. Пораженные ужасом, константинопольцы оцепенело взирали со стен на то, как в заходящих лучах солнца десятки красных ладей беспрепятственно прорвались в самый «иерон» — «святое место», то есть в заповедную внутреннюю бухту Золотого Рога, обыкновенно перегороженную гигантской цепью на поплавках, но теперь по какой-то причине беззащитную (кстати, это единственный известный случай подобного рода; ни до, ни после осады 860 г. греки не делали таких «подарков» врагам). Речь Фотия, несмотря на ее обильную уснащенность риторическими фигурами, остро дает почувствовать тревожные переживания жителей византийской столицы: «Помните ли вы ту мрачную и страшную ночь, когда жизнь всех нас готова была закатиться вместе с закатом солнца и свет нашего существования поглощался глубоким мраком смерти? Помните ли тот час невыносимо горестный, когда приплыли к нам вражеские корабли, дышащие чем-то свирепым, диким и убийственным? Когда море тихо и безмятежно расстилало хребет свой, доставляя им приятное и вожделенное плаванье, а на нас воздымая свирепые волны брани. Когда они проходили перед городом, неся и выдвигая пловцов, поднявших мечи и как бы угрожая городу смертью от меча. Когда мрак объял трепетные умы и слух отверзался лишь для одной вести: «Варвары уже перелезли через стены города, город уже взят неприятелем».
Но русы почему-то не пошли на штурм городских укреплений, которые, в сущности, были беззащитны. Вместо этого они принялись грабить окрестности. Фотий живописует страшные картины жестокости «народа рос»: «Он разоряет и губит все: нивы, пажити, стада, женщин, детей, старцев, юношей, всех сражая мечом, никого не милуя, ничего не щадя... Лютость губила не одних людей, но и бессловесных животных — волов, коней, куриц и других, какие только попадались варварам. Лежал мертвый вол и подле него мужчина. У коня и у юноши было одно мертвенное ложе. Кровь женщин сливалась с кровью куриц... Речные струи превращались в кровь. Некоторых колодезей и водоемов нельзя было распознать, потому что они через верх наполнены были телами...»
Укрепления Константинополя в X в.
Между прочим из слов Фотия явствует, что наряду с обычными убийствами русы совершали человеческие жертвоприношения своим богам, закалывая на языческих жертвенниках юношей и коней, женщин и куриц или в ритуальных целях бросая свои жертвы в воду.
Другие детали добавляет Никита Пафлагонянин в своем рассказе о сведенном с кафедры патриархе Игнатии, который в эти дни в качестве узника содержался на острове Теревинт: «В то время злоубийственный скифский народ, называемый росы, через Евксинское море прорвались в залив, опустошили все населенные местности и монастыри, разграбили всю утварь и деньги. Умертвили всех захваченных ими людей. Врывались и в патриаршьи монастыри с варварской пылкостью и страстью. Забрали себе все найденное в них имущество и, захватив ближайших слуг в числе 22, на корме одного корабля всех их изрубили топорами на куски». Самого Игнатия — тщедушного малорослого скопца, имевшего вид человека не от мира сего, — русы, впрочем, не тронули.
