Хосе Рисаль - Флибустьеры
- Еще бы! - горько усмехнулся Исагани. - Об этом богаче все тревожатся! А когда солдаты возвращаются из военных экспедиций раненые и больные, их даже никто не навестит.
И он начал размышлять об этих экспедициях, об участи солдат и о борьбе жителей островов против ига чужестранцев*. Что ж, одна смерть стоит другой! Солдаты, исполняя долг, умирают как герои, но разве не герои те, кто гибнет, защищая свои очаги.
"Как удивительна судьба иных народов! - говорил он себе. - Из-за того, что мореплаватель причалит именно к их берегу, они утрачивают свободу, оказываются в подчинении, в рабстве не только у этого мореплавателя и его потомков, но и у всех его соотечественников, и не на одно поколение, а навсегда! Какое странное понятие о справедливости! После этого, пожалуй, признаешь за человеком право уничтожать всякого незваного пришельца, как самое опасное чудовище, извергнутое морской пучиной!"
А ведь эти островитяне, думал он, против которых ведет войну Испания, виновны лишь тем, что слабы. Причаливали мореплаватели и к другим краям, но, убедившись, что народы там сильны, даже и не пытались притязать на господство. Пускай эти островитяне слабы, невежественны, все равно их борьба вызывала в нем восхищение. Имена их вождей, которых газеты называли не иначе как трусами и предателями, были для него овеяны славой. Да, эти люди погибали славной смертью у стен своих игрушечных укреплений, еще более славной, чем смерть троянцев: ведь они не похищали на Филиппинах Прекрасной Елены. Пылкое воображение поэта рисовало ему юношей-островитян, которые были героями в глазах своих невест, и он, отчаявшийся влюбленный, завидовал им: они могли хотя бы умереть как герои. И он восклицал:
- Ах, и я бы хотел так умереть, отдать жизнь за свое отечество, защищая его от вторжения чужестранцев. Бездыханный, я бы лежал на прибрежном утесе, как верный страж, и имя мое прославилось бы на Филиппинах!
Он вспомнил недавний конфликт с немцами* и пожалел, что все уладилось. Он с радостью пошел бы на смерть под испано-филиппинским стягом, но не покорился бы иноземцу.
Ведь несмотря ни на что, думал он, нас с Испанией объединяют прочные узы - история, религия, язык...
Да, язык, язык! Он саркастически усмехнулся: нынче вечером состоится банкет в панситерии - поминки по Академии испанского языка.
"Увы, - вздохнул он, - если либералы в Испании похожи на наших, то вскоре приверженцев матери-родины* можно будет перечесть по пальцам!"
Сумерки сгущались, и на душе у Исагани тоже становилось все мрачнее он уже не надеялся увидеть Паулиту. Гуляющие расходились с Набережной и шли на улицу Лунета, откуда прохладный вечерний ветерок доносил обрывки мелодий. Матросы на военном корабле, стоявшем в устье реки на якоре, убирали на ночь снасти; легко, как пауки, они сновали по канатам вверх и вниз. На судах один за другим загорались огоньки, будто глаза живых существ; от песчаной полосы берега, где, как говорят поэт:
Легкий ветерок колышет волны,
То льнут они к земле, то убегают
И тихо что-то шепчут, неги полны,
подымался легкий туман и, пронизанный лучами полной луны, повисал таинственной полупрозрачной пеленой...
Но вот вдали послышался шум, Исагани обернулся, сердце его отчаянно забилось. К берегу подъезжал экипаж, запряженный парой белых лошадей, которых он узнал бы среди сотен тысяч других. В экипаже сидели Паулита, донья Викторина и подруга Паулиты, та, что была с ней накануне в театре.
От волнения юноша не мог двинуться с места, но Паулита, не дожидаясь его, с легкостью сильфиды соскочила на землю и одарила Исагани нежной, примирительной улыбкой. Исагани тоже улыбнулся, и вмиг все черные мысли, терзавшие его, рассеялись, как дым. Снова просветлело небо, радостно зашумел ветерок, расцвели цветы в придорожной траве. К несчастью, тут была донья Викторина, она бесцеремонно завладела юношей и принялась выспрашивать у него о доне Тибурсио. Ведь Исагани обещал ей разыскать сбежавшего супруга с помощью знакомых студентов.
- Пока еще никому из них не удалось что-либо узнать, - отвечал Исагани, и это была сущая правда: кто мог догадаться, что дон Тибурсио скрывается как раз в доме его дядюшки, почтенного отца Флорентино!
- Если найдете его, то передайте, - негодовала донья Викторина, - что я призову гражданскую гвардию. Живым или мертвым, а мне его доставят... Не ждать же мне ,десять лет, чтобы выйти замуж!
Исагани с испугом уставился на нее: донья Викторина задумала второй раз выйти замуж? Кто же этот несчастный?
- Как вам нравится Хуанито Пелаэс? - неожиданно спросила она.
- Хуанито?..
Исагани не сразу нашелся, что ответить. Его так и подмывало выложить ей все дурное, что он знал о Пелаэсе, по природное благородство взяло верх, и он отозвался о Хуанито вполне дружелюбно именно потому, что тот был его соперником. Донья Викторина, сияя от удовольствия, принялась расхваливать этого необыкновенного юношу и уже собиралась поверить Исагани тайну своего сердца, но тут подбежала подруга Паулиты и сообщила, что Паулита уронила свой веер на камни у берега. Было ли это сделано с умыслом или случайно, мы не знаем, но под этим предлогом Исагани смог покинуть старуху и уединиться с Паулитой. Впрочем, разнежившаяся донья Викторина уже смотрела сквозь пальцы на ухаживания Исагани, надеясь, что он поможет ей заполучить Хуанито.
Паулита, поблагодарив юношу за веер, сделала ловкий ход: прикинулась обиженной, недовольной и лукаво намекнула, что удивлена, видя его здесь в то время, когда все пошли на Лунету, даже французские актрисы...
- Вы назначили мне свидание. Как же я мог не прийти?
- Однако вчера вечером вы даже не заметили меня в театре. Я все время наблюдала за вами, а вы не сводили глаз с этих девиц cochers...
Роли переменились: Исагани собирался требовать объяснений, а теперь надо было самому оправдываться, и, когда Паулита наконец его простила, он счел себя счастливейшим из смертных. Ему еще пришлось благодарить девушку за то, что она явилась в театр: это тетушка ее заставила, и решилась она пойти только затем, чтобы увидеть его, Исагани. А Хуанито Пелаэса она терпеть не может!
- В пего тетушка ведь влюблена! - звонко рассмеялась Паулита.
Оба развеселились, как дети, представив себе Хуанито супругом доньи Викторины, - ну, чем не пара? Мешало только одно: дон Тибурсио-то был еще жив. И Исагани открыл возлюбленной тайну его убежища, взяв с нее обещание никому об этом не рассказывать. Паулита охотно пообещала, но про себя решила, что подруге скажет обязательно.
Вспомнив о доне Тибурсио, Исагани завел речь о своеу родном селении, которое приютилось среди лесов и рощ на берегу океана, неумолчно шумящего у высоких скал.
Когда Исагани заговорил об этом глухом уголке, глаза его засверкали радостью, на щеках проступил румянец, голос зазвенел от волнения; пылкая фантазия поэта подсказывала ему самые нежные, самые страстные слова - то было настоящее любовное признание.
- Ах! - вырвалось у него. - Там, среди моих гор, я чувствую себя свободным, свободным, как ветер, как солнечный свет, который неудержимо разливается по вселенной! Я променял бы все города, все дворцы на этот уголок Филиппин; лишь там, вдали от людей, можно познать истинную свободу! Там, наедине с природой, с ее тайнами и бесконечностью, наедине с лесом и морем, я мыслю, говорю и действую, как свободный человек, сбросивший с себя иго тирании!
Такая любовь к родному краю была для Паулиты внове - она привыкла слышать о своем отечестве только дурное, а нередко и сама участвовала в подобных разговорах.
Надув губки, девушка дала понять, что ревнует.
Но Исагани тотчас ее успокоил.
- О да, - сказал он, - я любил свой край больше всего на свете, но лишь до тех пор, пока не узнал тебя! Моей отрадой было бродить в лесной чаще, засыпать в тени деревьев, взбираться на вершины утесов и смотреть оттуда на бескрайние просторы океана, на его синие волны, которые доносили до меня отзвуки песен с берегов вольной Америки... Пока я не узнал тебя, океан заменял мне весь мир, он был моей утехой, моей любовью, моей мечтой!
Как я любил в солнечные дни всматриваться в его воды, мирно дремавшие у моих ног, и проникать взором в его глубины, где в прозрачной синеве темнеют заросли кораллов и прячутся морские чудища, огромные змеи, которые, как сказывают крестьяне, приползают из лесов и, поселившись в море, достигают исполинских размеров... А вечерами, когда, по народному поверью, из вод выплывают сирены, я старался разглядеть их в набегавших чередой волпах; однажды мне даже почудилось, что я вижу, как они резвятся среди пены, предаваясь своим волшебным играм; я слышал их песни, дивные песни свободы, слышал серебристые звуки их арф. Часами мог я следить за причудливо изменчивыми облаками, любоваться деревом, одиноко растущим среди равнины, какой-нибудь скалой, и сам не понимал, что меня влечет к ним, не умел выразить чувства, которыми полнилась грудь. Дядюшка меня журил, он боялся, как бы я не впал в меланхолию, и поговаривал о том, что надо показать меня врачу. Но вот я встретил тебя, полюбил, и, когда этим летом приехал домой на каникулы, я почувствовал, что мне чего-то недостает: лес был мрачен, печально текла река в чаще, уныло шумел океан, пустынно и тоскливо было вокруг... Ах, если бы ты хоть один денек провела там со мной, прошлась по моим тропинкам, окунула хоть кончик пальца в бурлящий поток, взглянула на океан, посидела бы на утесе и нежной своей песней огласила воздух, ах, тогда бы мой лес стал райским садом, в журчании реки зазвучали дивные мелодии, темная листва озарилась лучами солнца, капли росы обратились в алмазы, а брызги морской пены - в жемчуга!
