Ю. Бахрушин - Воспоминания
Так кончился мой первый экзамен. Отец с матерью, видя мое истерзанное и измученное состояние, не сказали мне ни слова о моем провале. В доме об экзамене ничего не говорилось — словно его и не было. Все же, конечно, мои родители были огорчены, а главное, никак не могли взять в толк, почему я, по отзывам учителей, учившийся хорошо и выказывавший способности, вдруг провалился. В конце концов они пришли к заключению, что в следующую весну я буду держать экзамен уже за два класса, но не во Втором, а в Первом казенном реальном училище.
С наступлением поры экзаменов на следующий год мне уже пришлось явиться по новому адресу: на Садо-во-Кудринскую в большое многоэтажное здание. На этот раз я уже ехал на экзамен с чувством дикого животного страха. Перед испытаниями у меня делалась рвота, озноб и прочие нервные недомогания. Ранее свободный от какой-либо веры в приметы, я вдруг припомнил целую кучу, слышанную от старших и почерпнутую из книг, и стал болезненно реагировать на всякие случайности и внимательно следить за всевозможными пустячными обстоятельствами.
В Первом реальном училище дело было поставлено иначе, чем во Втором. Если на Басманной царил дух циничного, враждебного отношения учителей к экзаменующимся, то здесь, наоборот, все было в высшей степени корректно, холодно и бездушно.
Экзаменующиеся отнюдь не были врагами для учителей, а они были просто «номера», которые надо было «пропустить» через испытания. Начиная с директора, докторообразного статного седого старика, и кончая надзирателями и сторожами, все были молчаливы, необщительны, официальны и сухи. Впрочем, были исключения, которые и запомнились — преподаватель рисования Ландэ и математик Десятовский.
Ландэ был, по-видимому, остзейский немец с бородкой и усами а ла Ван Дейк, с которыми мало гармонировало пенсне в золотой оправе. Он, надо думать, более увлекался живописью, чем владел карандашом, — экзамен превращался у него в урок, во время которого он щедро раздавал советы экзаменующимся, делал замечания и даже, садясь на их место, исправлял работы. Человек он был добрый и редко ставил плохие баллы. Десятовский был полной его противоположностью. Древний старец, вечно не бритый, с колючей щетиной на щеках и верхней губе, он шаркающей походкой с трудом передвигался по училищу, причем в наиболее опасных местах на порогах и лестницах ученики поддерживали его под руки. Говорил он брюзгливым, глухим голосом, отчего казался вечно чем-то недовольным и напоминал мне одного из чиновников гоголевских повестей. Говорили, что он был мягким педагогом во время учебного года, но на экзаменах превращался в зверя. Несмотря на все это, на сей раз все для меня обошлось благополучно и я, к собственному удовольствию, сдал экзамены за первый и второй классы.
Окрыленные моим успехом родители успокоились и мало обращали внимания на мое физическое состояние после экзаменов, тем более что во время летних каникул я быстро внешне поправился. На самом же деле весь год проходил у меня сперва в изживании впечатлений от прошедшего экзамена, а потом в беспокойстве за грядущий. На испытаниях в пятый класс я снова провалился, в этот раз по математике. Докторо-образный седой директор в золотых очках вежливо, но холодно сообщил об этом матери и мне в приемной училища. Мать робко осведомилась, нельзя ли мне держать осенью переэкзаменовку. Директор столь же вежливо ответил:
— Вам, сударыня, должно быть известно, что переэкзаменовки для экстернов не допускаются!
Потом он поклонился матери, взглянул на меня и пошел к выходу. В дверях он обернулся и снова внимательно и долго посмотрел на меня, а затем, обращаясь к матери, сказал:
— Сударыня, если у вас есть сейчас свободное время, вы, может быть, пройдете в мой кабинет?
Мать последовала за ним. Там он усадил ее в кресло и после некоторого молчания вдруг задал ей неожиданный вопрос:
— Вы любите своего сына?
— Да, конечно, — ответила мать.
— Так зачем же. вы его так мучаете? — продолжал директор. — У меня у самого два сына, я более чем кто-либо другой знаю преимущество домашнего образования и недостатки школьного, но я никогда не решился бы подвергать своих сыновей всем мукам экстерна. Взгляните на вашего сына повнимательнее. Вы это, вероятно, не замечаете, видя его каждый день, а мне так очень заметно, как он едал за эти две экзаменационные недели. Вы, конечно, вправе спросить, на каком основании мы их так мучаем? На это я вам отвечу, а мы что можем сделать — мы подчиненные Министерства, а у меня имеется секретное предписание Министерства народного просвещения обязательно проваливать на экзаменах не менее 75 процентов экстернов. Что мы можем делать? Мой вам совет — отдайте вашего сына в училище — все тогда сразу изменится для него — он мальчик способный. Да, отдайте его не в казенное, а в частное училище. Есть очень хорошие, солидные, старые училища в Москве с полными правами казенных. А в них система преподавания другая, они не обязаны выполнять предписания Министерства, как мы. Ведь мы должны давать образование в известных рамках, с определенным уклоном, а они нет. Я надеюсь, — добавил он, — что вы не дадите широкой огласки нашему с вами разговору?
Мать поблагодарила директора Соколова за его искренние и добрые слова. Но больше матери, пожалуй, поблагодарил я его в душе. Мои мучения кончились. Было решено с осени отдать меня в частное училище, тем более что туда можно было поступить, выдержав переэкзаменовку.
Начинался новый этап в моей жизни.
1* Ученая женщина (фр·)·
2* По слухам, впоследствии он стал одиозной личностью в Литве. (Примеч. Ю. Бахрушина.)
Глава седьмая
Лето 1907 года было последним моим привольным летом — последующие уже связаны у меня с переживаниями только что прошедших экзаменов. Вместе с тем это было и последним летом в Гирееве. Старик Терлецкий выделил сыну часть своего имения, так называемое Новое Гиреево. Молодой хозяин прорубил в вековом лесу просеки, нагнал плотников и стал спешно воздвигать дачи, дабы поправить финансовые дела, в достаточной мере расшатанные беспечностью своего отца. Старинная барская усадьба стала быстро превращаться в подмосковную дачную местность. Девственный лес начал беспардонно оскверняться клочками грязной газетной бумаги, пустыми консервными банками, яичной скорлупой, битыми бутылками и прочими следами человеческой «культуры». Огромные задумчивые пруды, которые были некогда выкопаны пленными турками, захваченными Суворовым и Румянцевым, были разбужены беспрерывным визгом купающихся и пьяными песнями катающихся на лодках. Все это раздражало моих родителей, которые для своего летнего отдыха искали уединения и спокойствия. Надо было начать поиски нового пристанища на лето.
Памятно мне это последнее лето в Гирееве двумя событиями. Первое произошло в середине нашего пребывания на даче. Помню, мы — мать, тетка и я — собирались ехать кататься. Был заложен шарабан с любимой лошадью матери Ветерком, которым она всегда правила сама. Был чудный, солнечный, жаркий день. Когда мы выехали на дорогу к Новому Гирееву, наше внимание привлекло небольшое буро-свинцовое облачко, одиноко маячившее на юго-западной части неба. Оно было какое-то необыкновенное. На наших глазах оно мгновенно росло, меняло форму, изменялось в окраске. Решив, что неминуемо будет гроза, мать с теткой решили отменить нашу прогулку и повернули домой. Приехав обратно, мы зашли на дачу и почти немедленно вышли в сад, взглянуть, как надвигается гроза. За десять — пятнадцать минут, которые прошли с тех пор, как мы выехали на нашу прогулку, картина природы резко изменилась. Облачко, разросшись в огромную тучу свинцово-желтого цвета, затянуло уже половину небосклона, затмило солнце и с невероятной быстротой неслось прямо на нас. В природе все замерло, ветер совершенно стих, птицы замолчали, сразу воцарилась какая-то фантастическая полутьма — все было залито каким-то мутно-кровавым светом. Где-то вдали выла собака. В несколько секунд туча поравнялась с нами. Она неслась так низко, что, казалось, заденет верхушки деревьев. Небо напоминало поверхность опрокинутого кипящего котла с грязной, зеленоватой жидкостью. Мне почему-то показался смешным этот необычайный вид неба, которое извивалось наподобие клубка отвратительных змей, и я засмеялся. Помню, как мать резко оборвала мой неуместный смех — только тогда я понял, что старшие боятся, что происходит какое-то стихийное бедствие. Туча промчалась над нами мгновенно, через пять минут она уже была на горизонте, и снова засияло солнышко, словно ее и не было. Лишь два-три порыва резкого ветра проводили ее на северо-восток. Через полчаса приехал из Москвы дед Носов, как всегда, на своей ечкинской тройке. Он был бледен. Зловещая туча встретилась ему тогда, когда он только что проехал Аненгофскую рощу на Владимирском шоссе *. Она неслась уже совсем низко над землей и миновала их в несколько секунд. Они остановили лошадей и вместе с ямщиком встали в коляске и стали смотреть ей вслед. Вот туча, задевая деревья, докатилась до Аненгофской рощи и скрыла ее из виду, и через несколько мгновений она пронеслась уже дальше. Как при чистой перемене на театре, перед дедом неожиданно вырос Аненгофский дворец среди голого поля. Могучий бор из вековых дубов и мачтовых сосен, скрывавший здание от шоссе, перестал существовать. Деревья со стволами в несколько обхватов были переломлены на несколько частей, как жалкие спички. Это был знаменитый московский ураган. К вечеру стали поступать сведения о принесенных им бедствиях. Нас он миновал только на несколько верст. Когда дня через два мы побывали в Кузьминках Голицыных, то там перед нашими взорами предстала невероятная картина катаклизма, происшедшего в природе. Деревья старинного парка были переломаны, как щепки, и валялись причудливыми грудами в полном и непонятном беспорядке, то вместе с корнями, то друг на дружке крестообразно, то соединенные купами в одном центре. Здесь я воочию убедился в той опасности, которой мы подвергались.
