Ю. Бахрушин - Воспоминания
Моим первым учителем рисования был преподаватель Строгановского училища с необычайным именем — его звали Константин Аниподистович. Это был добрейший человек, но как преподаватель он не был высокого полета, учил по старинке, заставлял рисовать с натуры геометрические фигуры и больше следил за чистотою рисунка, чем за чем-либо другим. Тем более меня поразил мой второй учитель Иван Осипович Дудин, вскоре почему-то сменивший Константина Ани-нодистовича. Иван Осипович с первых же уроков заставил меня рисовать череп, гипсовые маски, цветы и фрукты с натуры. Через два-три месяца параллельно с рисованием он начал учить меня рисовать акварелью. Но самым главным было то, что мой новый учитель очень много беседовал со мной об искусстве, изредка ходил со мной в галереи и часто садился рядом со мной во время урока и начинал самостоятельно рисовать то же, что и я в свой альбом. Когда мы жили на даче, он навещал нас летом и вместе со мной ходил на этюды. К моему несчастью, Иван Осипович по своему призванию был пейзажистом, а мои способности тянули меня больше к портрету. Когда это стало окончательно ясным для моего учителя, он переговорил с моей матерью, и были немедленно приняты соответствующие меры.
Иван Осипович Дудин был типичным представителем русской художественной интеллигенции. Малосостоятельный дворянин, подготовляемый своими родителями к военной карьере, он рано увлекся живописью, которой и посвятил всю свою жизнь. Прекрасно воспитанный, красавец собою, он обладал исключительной скромностью и застенчивостью, которые вместе с природной мягкостью характера и добротою сердца помешали ему занять то первостепенное положение, на которое он имел право претендовать. По специальности акварелист, он хорошо владел этим труднейшим искусством. На выставках вместе с тем он участвовал редко, так как его более интересовала педагогика — возможность учить других своему любимому искусству. На этой почве он сошелся с художником Ю. Ф. Юоном, с которым они вместе и открыли художественную школу на Арбате. Доминировал в ней К. Ф. Юон, но душою дела и исполнителем всей черновой организационно-административной работы был И. О. Дудин.
Во время японской войны И. О. Дудин как бывший офицер был мобилизован и принял участие во всей кампании, начиная с Лаоянского сражения и кончая Мукденом. На фронте он честно заработал несколько боевых орденов. Иногда мне приходилось «разговорить» его, и тогда он, преодолевая свою стеснительность, которая не оставляла его даже в беседах со мной, рассказывал некоторые боевые эпизоды.
В заключение он неизменно скорбел о том, что высокие образцы храбрости и доблести, проявленные солдатами и младшими офицерами, пошли прахом из-за полной несостоятельности военного руководства и бездарности правительства. Он читал мне наизусть стихотворение, ходившее тогда в армии и переделанное из лермонтовского «Бородино». К сожалению, у меня пропал написанный им по моей просьбе список, а я запомнил лишь несколько строк, а вместе с тем мне не приходилось впоследствии встречать эти стихи. Начинались они строками:
Скажи-ка, дядя, в чем тут дело? Или дралися мы не смело, Иль войска нет у нас, Что нас в воинственном задоре Японцы в поле и на море Колотят каждый раз?
Далее следовало описание нашей неприглядной военной действительности, из которого у меня в памяти остались лишь строки о мукденском разгроме:
Полки Волынский, Вальдманштрандский
Смешалися, да так,
Что в этой злополучной каше,
Испив до дна несчастий чашу,
Не знали командиры наши,
Искать нас где и как…
Многим я обязан в жизни Ивану Осиповичу Дуди-ну, он не только научил меня прилично владеть карандашом и кистью, что мне впоследствии не раз пригодилось, но и заставил понимать, чувствовать и разбираться в живописи, что для меня, пожалуй, со временем было еще важнее, так как последнее я развил, а первое забросил.
Русский язык и историю преподавал мне Леонид Николаевич Реформатский. Довольно широко известный педагог-словесник, автор хрестоматий и трудов по истории литературы, он был фанатически влюблен в свою науку и легко передавал свое увлечение ученикам. Вечно занятый, с некоторой долей русского сибаритства, холостяк по призванию и большой добряк, он невольно располагал к себе и удерживал ученика от шалостей и невнимания не из страха наказания, а из-за нежелания огорчить учителя. В методе преподавания
Леонида Николаевича было что-то такое, что делало даже синтаксис интересным, не говоря уже об теории словесности. Он заставил меня полюбить русский язык, оценить его и благоговейно относиться к слову «писатель». Впоследствии, когда в печати появлялось что-либо из моих писаний, что я считал не очень плохим, я неизменно отправлял к нему свою книжку, а он, по словам передававших, умиленно качал головой и говорил:
— Поди же ты! Впрочем, я не удивляюсь!..
Думаю, что старый добряк был всегда готов изречь эту фразу по адресу любого из своих учеников, которых он всех искренно любил.
Моим учителем географии и математики был Иван Алексеевич Смирнов. Высокий, косая сажень в плечах, белокурый волгарь немного играл под Горького, Шаляпина и Скитальца. Он любил щегольнуть на уроке «краснотой» своих взглядов, покритиковать правительство, поругать русскую действительность. Подобно И. О. Дудину, он был нашим частым гостем на даче, где у него всегда происходили мелкие и мирные стычки с моей матерью на почве поношения России. Мои родители, и в особенности моя мать, чрезвычайно терпимо относившиеся к политическим мировоззрениям людей, в то же время были добрыми патриотами и не терпели бесцельного руганья всего русского. В глубине души Иван Алексеевич никогда революционером не был, и все его высказывания были лишь модным фрондерством, что с полной очевидностью стало ясно незадолго до его смерти, вскоре после Октябрьской революции. В эту последнюю пору жизни его взгляды стали более ретроградными, чем взгляды моих родителей. А в свое время на даче, предпринимая со мной долгие прогулки, до которых он был большой охотник, Иван Алексеевич не упускал случая часть своего времени посвящать внедрению в меня «революционных» взглядов. Моя мать не только знала об этом, но и поощряла, так как считала подобные разговоры полезными для моего общего развития. Математику я всю свою жизнь искренно ненавидел, а к географии относился безразлично, так что как педагог Иван Алексеевич оставил во мне неглубокий след, но его личность и взгляды, безусловно, сыграли роль в моем воспитании. Грешным делом, теперь я думаю, что как педагог он был средним, так как не сумел за несколько лет преподавания заинтересовать меня своими науками, но человек он был не плохой, а главное, искренно стремился множить своими учениками ряды образованных русских людей.
Не могу не упомянуть о моем учителе немецкого языка. Ввиду того что мисс Грант было трудно подготовить меня к испытанию в русском учебном заведении, это было поручено Францу Владимировичу Баллод. Для меня до сего времени непонятно, почему он был преподавателем немецкого языка, да еще в Коммерческом училище при этом.
Ученый-археолог, египтолог, хорошо писавший и читавший иероглифы, автор нескольких научных исследований по своей научной специальности, он по-чему-то избрал основной профессией преподавание немецкого языка. После Октябрьской революции он, как литовец, уехал к себе на родину, где вскоре занял пост министра народного просвещения, каковой занимал долгое время. Эта должность, мне кажется, должна была больше ему подходить. Впрочем, свое преподавательское дело он знал хорошо, и я при очень поверхностном знании немецкого языка неизменно на экзаменах получал хорошие отметки. Франц Владимирович был чрезвычайно приятным и интересным собеседником, много читавшим и много видавшим, при этом он был чрезвычайно милым и внимательным человеком. Ездя почти каждое лето за границу, он неизменно присылал мне оттуда любопытные открытки, связанные с каки ми-либо значительными событиями, происходившими за рубежом. Где он и что с ним сталось после того, как Литва стала советской, я, к сожалению, не знаю 2*.
Заботясь о моем образовании, мои родители не упускали из вида и мое физическое развитие. Гимнастика, или, как это теперь называют, физкультура, входила в план моего воспитания. Моя мать сама любила физические упражнения и с увлечением отдавала дань модной тогда «Моей системе» Мюллера. Я лично с восьми лет посещал физическую лечебницу доктора Соколова, где усердно манипулировал какими-то сложными гимнастическими приборами. Это заведение было рекомендовано моим родителям как средство окончательно изжить остатки повреждения ноги при падении и начинавшейся хромоты. Лечение у Соколова стоило массу денег, было очень скучным и, по глубокому моему убеждению, приносило мало пользы. Все же около двух лет я регулярно занимался этой ортопедической гимнастикой. Но вот матери кто-то рассказал о немецком московском гимнастическом обществе «Турнферейн», помещавшемся на Цветном бульваре в собственном доме. Гимнастические вечера происходили там несколько раз в неделю, и вход на хоры был свободным для любопытствующих познакомиться поближе с этим заведением. В один из ближайших дней мы отправились вместе с матерью посмотреть, что там происходит.
