Руслан Скрынников - Начало опричнины
Трехлетний опыт самостоятельного правления, раздор с боярством, заговоры и измены порождают в голове Грозного трагическое сознание того, что он и его дети «ненадобны» более его могущественным вассалам. Царь боится, что бояре изведут его сыновей и впервые начинает помышлять о бегстве за границу. Он знает, что Захарьины, возглавившие правительство с начала 60-х гг., успели снискать ненависть среди знати, и не сомневается в том, что их ждет страшная участь в случае его кончины.
Ни один документ не раскрывает столь полно трагизм переживаний Грозного накануне опричнины, как летописный рассказ. Сталкиваясь на каждом шагу с крамолой в думе, с неповиновением удельных князей и актами прямой измены бояр, царь страшится за будущее династии и обращается с паническими призывами к Захарьиным, заклиная их в случае беды спасти его семью и бежать с детьми за границу.
Известную откровенность в выражении своих тревог и сомнений царь Иван допускал не часто и главным образом в исторических повествованиях о далеком прошлом. Когда же дело касалось настоящего, он не желал дать противникам ни одного повода для торжества.
В мае 1564 г. царю доставили письмо Курбского. Дерзкий вызов не остался без ответа. Однако прошло не менее одного-двух месяцев, прежде чем царь завершил свою знаменитую эпистолию, получившую позже заголовок: «Царево государево послание во все его Росийское царство на крестопреступников его, на князя Андрея Курбсково с товарищи об их измене»[898].
«Широковещательное» и «многошумящее» послание Грозного составляло по тогдашним масштабам целую книгу во много десятков страниц. По содержанию своему — это подлинный манифест самодержавия, в котором наряду со здравыми идеями много ходульной риторики и хвастовства, претензии выдаются за действительность. Главный вопрос, который целиком владеет вниманием царя, есть вопрос о взаимоотношении монарха и его знати, бояр. Царь жаждет полновластия, неограниченного самодержавия. Безбожные языцы, утверждает он, «те все царствами своими не владеют: како им повелят работные их, и тако и владеют. А Росийское самодерьжьство изначяла сами владеют своими государьствы, а не боляре и не вельможи».
Божьим изволением еще деду его, великому государю Ивану III, всевышний поручил в работу прародителей Курбского и прочих бояр-князей. Разве это благочестно, чтобы «под властию нарицаемого попа (Сильвестра. — Р. С.) и вашего (бояр. — Р. С.) злочестия повеления самодержъству быти?». «Доселе русские обладатели... вольны были подовластных жаловати и казнити...»[899].
Горделиво ссылаясь на божественное происхождение царской власти, Иван обосновывал необходимость репрессий против изменников-бояр многочисленными ссылками на библию и христианских святых, а также и на недавнее прошлое. Оказываемся, царь пострадал от бояр больше, нежели те от него. «А какова злая от вас пострадах!» — сокрушенно жалуется он. Во времена Иванова сиротского детства бояре-правители держали его в полном небрежении и презрении. Когда же великий князь возмужал и венчался на царство, то тут его «подошел» лукавый поп Сильвестр, действовавший заодно с Курлятевым и Адашевым. Они завладели всем царством и заняты были исключительно тем, что притесняли молодого государя, приводили в «самовольство» Боярскую думу, паче меры «возвышали» дворян[900].
Воззрения царя насквозь проникнуты аристократическими предрассудками и консерватизмом. Для него неприемлема политика Рады, затмевающая «красоту» самодержавной власти и заключающаяся в поощрении боярских претензий и возвышении дворян. В его глазах все подданные, бояре и воинники, суть царские холопы.
Образ неограниченного, могучего повелителя, нарисованный в царском послании, не раз вводил в заблуждение историков. Но простое сопоставление послания с текстом царских речей к думе ставит под сомнение достоверность этого образа и нацело разрушает его. Царь жаждет всевластия, но отнюдь не располагает им. Он слишком живо чувствует зависимость от своих могущественных, знатных вассалов. За декларациями о неограниченном самодержавии и высокомерным третированием холопов-подданных скрываются страх перед «боярской жестокостью», отчаяние за будущее династии, сознание своей «ненадобности» боярам.
Вопрос о взаимоотношении монарха с боярством занимает центральное место в послании Грозного к Курбскому. Наряду с тем, многие страницы царской эпистолии посвящены «разоблачению» прошлого и настоящего Курбского[901]. Когда Сильвестр и Курлятев за их измены подверглись наказанию и в Боярской думе («сингклите») вспыхнули глубокие распри, Курбский не стал препятствовать междоусобию, а разжег его заступничеством за изменников, «...почто, — спрашивал царь беглого боярина, — имея в сингклите (Боярской думе. — Р. С.) пламяни паляща, не погасил еси, но паче розжегл еси? Где было ти советом разума своего злодейственный совет исторгнути, ты же убо больми плевела наполнил еси!»[902]. Что за пожар возгорелся в Боярской думе и в чем заключается «злодейственный совет» ее членов бояр? В том, что крамольники-бояре «богоданнаго и рожденнаго у них на царьстве царя... отвергошася и елико возмогоша, злая сотвориша — всячески, словом и делом, и тайными умышлении»...[903]. Приведенные строки представляются наиболее откровенными во всем послании. Царь признает, что бояре «отвергошася» от него, он им «ненадобен».
На разные лады в царском послании повторяется мысль, что за непокорство и «измены» бояре достойны худших гонений, что без прочной власти все царства распадутся от беспорядка и междоусобных браней. Не все бояре «безсогласны» (непокорны) царю, а лишь друзья и советники беглого князя Курбского, повинные в новых заговорах. «Безсогласных же бояр у нас несть, — утверждает царь, — развее другов и советников ваших, иже ныне подобно бесом, вся советы своя лукавыя не престающая в ночи содевающа...»[904]. Своим противникам в Боярской думе царь недвусмысленно грозит расправой.
Основной смысл эпистолии царя к Курбскому состоял в обосновании необходимости неограниченных репрессий против боярско-княжеской оппозиции. Послание подготовило почву для опричнины и ее террора. Вся аргументация послания в конечном счете сводится к тезису о «великой» боярской измене. Боярскому своеволию царь может противопоставить лишь тезис о неограниченном своеволии монарха, выступающего в роли восточного деспота. Власть монарха утверждена богом и не может быть ограничена в пользу бояр или кого бы то ни было другого.
Царь написал свое послание Курбскому во время поездки в Переяславль и Можайск в мае — июле 1564 года. В Переяславле он гостил в Никитском монастыре, затем отправился в Можайск, отдыхал в дворцовых селах Можайского и Вяземского уездов[905]. Среди лиц, находившихся с царем в Можайске, наибольшим его доверием пользовался боярин А. Д. Басманов[906]. Не вызывает сомнения, что этот проклятый Курбским «моавитянин» был причастен к составлению царского манифеста.
По возвращении в Москву царь отправил эпистолию в Литву к Курбскому[907]. Получив ее, Курбский составил ответ, но не послал его адресату[908]. Словесная полемика перестала интересовать беглого боярина[909]. Переписка оборвалась, едва начавшись. Царь, казалось бы, мог торжествовать победу. Во-первых, последнее слово в споре осталось за ним. Во-вторых, от Курбского отвернулись даже ближайшие его единомышленники, печорские старцы. Но последующие события показали, что торжество царя было преждевременным.
* * *Курбский страстно обличал осифлян в угодничестве передо царем и непротивлении насилию, и те не остались глухи к его упрекам.
С избранием митрополита Афанасия новое церковное руководство стало рупором боярской оппозиции внутри страны Поводом для выступления оппозиции явилось убийство воеводы князя Д. Ф. Овчины-Оболенского[910]. В силу знатность Овчина обладал неоспоримым правом на боярский титул к несмотря на молодость успел отличиться на военной службе[911]. Однажды Овчина поссорился с Федором Басмановым и обвинил его в предосудительных отношениях с царем. Подобная дерзость сильно оскорбила Грозного. Он вызвал воеводу во дворец и велел псарям задушить его[912].
В письме Курбскому царь писал, что волен казнить любого подданного. Казнь Овчины как будто бы подтверждала его слова. Но, как всегда, между теорией и практикой оказалась немалая дистанция. Произвольные репрессии монарха вызвали открытое осуждение со стороны церковной и думской оппозиции. Шлихтинг, автор весьма осведомленный, сообщает следующие подробности о выступлении оппозиции внутри страны. Некоторые знатные лица вместе с верховным священнослужителем, пораженные убийством Овчины, сочли нужным для себя вразумить царя воздерживаться от столь жестокого пролития крови своих подданных невинно без всякой причины и проступка. Православному царю, заявили они, не подобает свирепствовать против людей, как против скотов. Митрополит вспомнил давнишнюю роль царского духовника и стал стращать питомца страшным судом[913].
