Стивен Кут - Августейший мастер выживания. Жизнь Карла II
Королевский кортеж был встречен залпом из тридцати орудий и ружейной стрельбой. Карла с Марией поселили в красивом просторном доме с садом, принадлежащем одной вдове-протестантке. У дверей им салютовали двести мушкетеров, видные граждане выступили с приветственными речами, вино лилось рекой. Затем брат с сестрой направились в иезуитский колледж, где их угостили виноградом и фруктами. За мирной трапезой Карла с Марией и застал человек Кромвеля, подосадовавший, между прочим, что ему самому ничего не досталось: к тому времени как он добрался до буфета, все уже было съедено. Хотя бургомистр Кёльна, человек, по описанию Хайда, «меланхолический и капризный», игнорировал приезд короля, горожане, напротив, выказали ему самое доброе расположение и даже заплатили долги. Тем не менее, когда Карл вернулся в Кёльн после пышной поездки в Дюссельдорф и печального, со слезами, расставания с сестрой в Ксантане, его ждали неприятности.
Столь славно проведенные летние каникулы оплачивала в основном сестра, а теперь Карлу пришлось вплотную заняться своими финансовыми делами. Они явно оставляли желать лучшего. Европейские державы платили нерегулярно, обещания императора так и остались обещаниями. Французский пансион также не отличался постоянством, к тому же Джермин без зазрения совести вычитал из него немалые суммы в качестве компенсации за услуги королю. Рочестер вновь обратился к европейским монархам и кое в чем преуспел, однако, поскольку большая часть этих денег уходила на переписку и гонцов, через которых поддерживалась связь с союзниками в Англии, Карлу пришлось значительно ужаться в расходах. Он продал своих великолепных борзых — правда, один легкомысленный роялист тут же подарил ему новую свору. Карл не мог себе позволить заказать слугам новые ливреи и даже вынужден был отказаться от дорогой муфты, без которой никак не обойтись на колючем ветру, — а ведь он любил продолжительные прогулки по городу. Пришлось выбирать муфту подешевле. К весне следующего года король снова основательно залез в долги.
Но и в этих стесненных обстоятельствах Карл умел находить радость в жизни — охотился на зайцев, плавал в Рейне, играл в карты или на клавесине, изучал итальянский. Это отвлекало его от всяких проблем, и тем не менее они оставались. В Париже явно потерявшая рассудок мать пыталась-таки обратить в католицизм герцога Глостерского. Дело не просто в том, что она убедила себя, будто это наилучший способ достать денег для возвращения Стюартов на английский трон; подросток недавно вкусил прелестей военной службы и оказался настолько ею захвачен (а тут еще откровенная лесть со стороны французских придворных), что по возвращении в Париж «совершенно отбился от рук». Требовалось как-то приструнить его. Когда же до Карла дошли вести о попытках Генриетты Марии сделать сына католиком, он и вовсе утратил всякое самообладание.
«Если так будет продолжаться и впредь, — писал он матери, — мне придется предположить, что вы либо не верите в мое возвращение в Англию, либо не хотите его». Полное отсутствие у Генриетты Марии политического чутья не на шутку тревожило Карла. «Что бы я ни сказал и ни сделал, — продолжал он, — мои подданные-протестанты все равно не поверят, что брата перекрестили без моего согласия». Указав матери на недопустимость такого шага, Карл далее попытался сыграть на ее чувствах: «Вспомните последние слова моего покойного отца, когда он говорил, что лишит брата своего благословения, если тот когда-нибудь поменяет веру». Письмо же, адресованное самому Генриху, должно было приструнить мальчишку и оберечь его от ложных шагов, особенно опасных в его положении. «В письмах, которые доходят до меня из Парижа, — писал Карл, — говорится, что королева вознамерилась сделать все, чтобы Вы перешли в другую веру; если Вы прислушаетесь в этом деле к ней или к кому-либо другому, ни Англии, ни меня Вам больше не видать; и если со мной что-нибудь случится, вся вина ляжет на Вас». В общем, насмерть перепуганный подросток сохранил верность и религиозным убеждениям, и брату и попросил мать больше с ним об этом не говорить. «Я никогда не изменю своей вере, — заявил он, — и умоляю ваше величество более не настаивать на своем».
На Генриетту Марию все это не произвело ровно никакого впечатления. Она успела уволить наставника Генриха и отправила мальчика в аббатство Понтуаз, где его должны были подготовить к переходу в католицизм. Сопровождал юного герцога граф Ормонд, и за этим путешествием пристально следила вся Европа. В протекторате чрезвычайно радовались такому унизительному для короля повороту событий. Мария Оранская, хорошо знавшая упрямый характер своей матери, не сомневалась, что та добьется своего. Французские католики искренне потешались над происходящим, замечая, что они в восторге от «всего этого безумного замысла». Тем временем семейная свара продолжалась. Как-то, получив от матери очередную порцию наставлений и оставшись в одиночестве, чтобы обдумать ее слова, Генрих вдруг понял, что лучше уступить брату. Генриетта Мария впала в истерику, едва не отреклась от сына — во всяком случае, велела ему оставить ее дом — и громогласно заявила, что видеть его больше не желает.
На следующее утро заплаканный, но твердый в своей решимости Генрих попросил, чтобы ему разрешили попрощаться с матерью. Он хотел стать перед ней на колени, когда она направлялась к мессе, но Генриетта Мария, не обращая на него внимания, стремительно прошла мимо, и мальчику пришлось вернуться к себе. Постель его была разобрана, лошади уже ждали во дворе, и никто не позаботился приготовить ему в дорогу еды. Даже маленькой Генриетте Анне запретили с ним поговорить на прощание, и, когда королева окончательно отказалась принять сына перед отъездом, Ормонд продал свой орден Подвязки, усыпанный бриллиантами, и повез мальчика в Антверпен. Католическая Европа ухмылялась. Венецианский посол в Париже в своем отчете сенату злорадно писал, что «монархам дома Стюартов, изгнанным из всех королевств этого мира, придется теперь смириться с изгнанием из небесного царства». Генриетта Мария же, верная своему жестокому слову, так больше и не увидела младшего сына.
История с герцогом Глостерским докатилась и до Кёльна с его по преимуществу католическим населением, однако Карлу она ничуть не повредила, и когда кризис миновал, он вновь обратился к английской сцене. Даже с введением протектората в стране не восторжествовали ни благочиние, ни покой. В парламент были возвращены некоторые известные роялисты, но в то же время радикалы, сторонники монархии, полагая, что Англия ни на йоту не приблизилась к Новому Иерусалиму, свирепо нападали на протекторат и называли Кромвеля воином антихриста. Страну раздирали религиозные распри, чему еще больше способствовало возникновение крайне радикальной секты. Этим были перепуганы буквально все, ибо, как вполне могло показаться, члены Общества друзей — так называемые квакеры — замахнулись ни больше ни меньше на само правительство в любой форме и на закон, точнее, на все законы.
Стремительный рост квакерского движения среди ремесленников английского севера привел к образованию евангелических миссий в Лондоне и на юге, которые, в свою очередь, обрели такую популярность, что ко второй половине 1650-х годов квакерство приняло общенациональный масштаб. В нем, надо признать, было многое, и прежде всего — искренняя и глубокая духовность, что могло привлечь людей. Утверждая, что Бог живет в душе каждого, квакеры, по существу, провозглашали демократическую революцию духа, революцию, которая быстро приобрела откровенно социальный оттенок. В век, когда сложный ритуал взаимных приветствий отражал иерархические установления в обществе, отказ квакеров приподнимать шляпу при встрече не мог восприниматься просто как забавная причуда. Это был отказ различать более высокий и более низкий социальный статус; он вполне мог рассматриваться как вызов дворянству наряду с манерой обращения на ты к любому, независимо от его положения в обществе.
Дело дошло до абсурда, когда в 1656 году лидер квакеров Джеймс Нейлер, явно воспроизводя знаменитый евангельский эпизод, проехал через весь Бристоль на осле. Власти были не на шутку обеспокоены. Нейлера арестовали и препроводили в Лондон, где привязали к позорному столбу, били кнутом, заклеймили и лишили языка. Сделано это было по настоянию тех членов парламента, которые, стремясь положить конец либеральной политике Кромвеля по отношению к конфессиональным меньшинствам, решили придать делу Нейлера показательный характер. «Разберитесь с этим малым, — призывал один из них, — и вы положите конец всей секте». Жизнь Нейлеру сохранили, однако уже на следующий год Англия вернулась к прежнему законодательству, согласно которому на тех, кто не ходит по воскресеньям в церковь, налагался крупный штраф. Чем дальше, тем больше казалось, что в обстановке нарастающего хаоса единственный для Англии выход — возвращение к старым формам, старым традициям. Идея Нового Иерусалима отступала перед соблазном обыкновенной жизни с ее уверенностью в завтрашнем дне.
