Александр Стрыгин - Расплата
Просто сказать: прости! Не ушла бы, коль могла простить.
Он глянул на окно. Уже рассвет, пора бы и ехать.
Кто-то забарабанил в дверь.
- Заходи, кто там? - ответил Василий.
- Ты чего же, едрена копоть, сидишь-то? - Ефим стащил картуз. Прощаться-то думаешь? Аль по-партийному, без этого? Народ ждет, у подводы стоят.
- Думаю, папаша, думаю.
- Так и иди, прощайся, а то уж ехать пора! И Захар наказал, чтобы непременно заехал. - Он помял картуз в руках, опустил глаза. - Я с Машей гутарил... так ты того-этого... не трогай старое. Лучше молчком простись. В добрый час молвить, в худой - промолчать. Бабье сердце отходчиво... И то сказать, - вдруг оживился Ефим, - одни попы грехи отпускают шибко, потому как сами грешны.
- Ну что ж, прощаться так прощаться!
Коммунары ждали Василия у подводы. Он приветливо улыбнулся им, бросил мешок и шинель на тележку.
- Ну, товарищи, прощайте, не поминайте лихом. Живите дружно. Машу и ребят моих не оставьте, коль что...
- Возвращайся скорей. - Андрей Филатов пожал руку Василию.
Через толпу пробралась Авдотья, теща. Она кинулась на шею и тихо заголосила.
Василий насупился, погладил ее растрепанные волосы:
- Прощай, мамаша, не помни зла...
Ефим уже взял в руки вожжи, когда подбежала Аграфена:
- Ефим, скажи Кланьке, пусть приедет погостить!
До самой Кривуши Ефим гнал Корноухого рысью. Василий издали заметил, что отец стоит у крыльца, ждет.
- Вот мы и прикатили, - первый заговорил Ефим, весело подергав белесыми бровями.
- Милости просим, заходите в дом, - ответил Захар, не решаясь заглянуть сыну в глаза. - Перед дальней дорогой посидеть положено в родном доме.
Василий вошел в дом и сразу заметил, что и мать и жена уже поплакали. Маша сидела на сундуке, тихо покачивая зыбку с Любочкой, а Мишатка с бабушкой - за столом.
Увидев сына, Терентьевна кинулась к нему, причитая что-то неразборчивое, но очень жалостливое. Мишатка одной рукой обхватил ногу отца, а другой дергал бабушку за юбку и настойчиво уговаривал ее: "Не надо, ба, не надо..."
Маша уткнулась в фартук и беззвучно рыдала, не отрывая руки от зыбки, словно эта зыбка была ее единственным спасением даже в эти страшные минуты расставания с мужем, который может не вернуться с войны.
- Ну, хватит, хватит, - заворчал Захар. - Садитесь за стол. - Он достал с полки бутылку, ототкнул, налил в кружки.
Василий вынул из кармана несколько кусочков сахару; один дал Мишатке, остальные положил на стол и тяжело шагнул к зыбке.
Мишатка засунул в рот сахар и, заглядывая в глаза отцу, картаво спросил:
- Папка, а ты взаправду на войну? Али к тетке едешь?
- На войну, Миша, на войну... - Он нагнулся к спящей Любочке, поцеловал ее.
Маша громко всхлипнула.
Упасть бы перед ней на колени, положить повинную голову на ее руки... Но легче ли ей будет сейчас? И тесть просил не трогать старое.
Василий подошел к столу, сел, взял на колени Мишатку.
Захар пододвинул кружку.
- Мне нельзя, батя, пусть отец Ефим за меня выпьет.
- Ну, а у меня сказ короткий: будем живы, богу милы, а людям сам черт не угодит! - И Ефим опрокинул кружку.
Захар строго заглянул Василию в глаза:
- Живому, сынок, быть, семье послужить. - Он пил медленно, громко сглатывая, словно священнодействовал.
Терентьевна подняла с лавки беленький мешочек, подала сыну.
Василий поцеловал мать, подошел к отцу. Тот расправил усы, отер ладонью рот и громко, трижды, поцеловал сына.
- Прописывай все... как и что.
- Зря, батя, из коммуны ушли, - осмелел Василий.
- Поживем - увидим, - неопределенно ответил Захар.
Василий подошел к Маше, тихо поцеловал ее волосы, поднял на руки Мишатку, прижал его к щеке, постоял так...
Уже за дверью вспомнил, как Маша вздрогнула, когда он притронулся губами к ее голове, и на душе сделалось вдруг так тоскливо, что хоть возвращайся назад и падай в ноги.
Терентьевна осенила его крестом, Захар отвернулся, пряча слезы.
Когда Ефим взмахнул вожжами и Корноухий рванул с места, Василий невольно взглянул на окно, против которого сидела Маша, и увидел за стеклом заплаканное лицо с широко открытыми глазами.
Родные, милые глаза! Обожгли тоской и скрылись. А из-под колес уже уходили кривушинские пыльные колдобины...
4
Давно уже не разговаривал Ефим с Василием откровенно - с тех самых пор, как связался тот с Макаровой дочкой, хотя видит, что прошла дурь раскаивается человек.
Дальняя дорога настраивает на говорливость. И Ефим начинает осторожно, с заходом, - обращается с вопросом к Корноухому.
- И чего ты все в сбочь лезешь, каналья? Плохо те по большаку-то! Ну, пошел! - Он чмокает губами, дергает вожжу, направляя Корноухого на колею, и продолжает: - Оно, конешное дело, и нас порой вкривь заносит. Это уже совсем прозрачный намек, и Ефим косит глазом на зятя.
Василий смотрит вперед - будто не слышит.
- Мне вчерась Авдотьин брательник рассказал, как продотрядчик у него прямо по снопам разверстку делал. Разве это не вкривь? Снопы-то - это, как мой отец говаривал, еще солома, а не зерно. Скоко того зерна вымолотится - неизвестно, а он уже высчитал!
- Не может быть! - заговорил Василий. - Это какой-то дурак властью балуется. Губпродком установил норму: оставлять на едока двенадцать пудов зерна и пуд крупы. За пуд крупы - полтора пуда зерна или семь пудов картошки...
- Э-э, милый, скоко их еще на свете, дураков-то! Сразу не разберешься: на вид важный - давай пихай его во властя. Ан не впрок дураку власть, портит его в отделку. Когда теперь еще Калинин в Тамбов приедет! А местные творят по своему разумению... Хорошо, коль есть оно, разумение-то. Вот теперь возьми, как в солдаты берут. Кто сидит в военкомате, не знаю, только глядь - оба сына Бирюковы с ослобождением, а Митрошку зимой забрали от больного отца. Какая же это справедливость?
Василий промолчал.
- Андрей, он зазнаваться стал, - продолжал Ефим. - В твою саманку, говорит, лошадей поставим... Это тех, что для конницы купили... Тебе, говорит, советская власть дала барскую фатеру. Что ж, что дала, а вдруг енаралы нажмут и коммунию разгонят - куда мне с псарней своей деваться? Под кусты? Это дело не шутейное. Что ж я, на конском помете жить тогда буду?
- Не разгонят, батя, - убежденно сказал Василий, хлопнув Ефима по плечу. - Постоим за коммуну насмерть!
- А зачем же тебя от нас берут, коль дело твердое? - сощурился Ефим, взглянув в глаза зятю. - Ты начинал дело, так и продолжай.
- Командиры нужны фронту, - уклончиво ответил Василий, - а Андрей хозяйство знает. Ты бы и то справился - дело-то налажено.
Ефим от такой похвалы чуть не поперхнулся. Дернул вожжи и захихикал:
- Скажешь тоже... Максимка Хворов вчерась ко мне приставал... ты, говорит, сочинителем сделаться могешь. У тебя, говорит, в разговоре все складно.
- Где ты его видел?
- Да он в коммуну заходил. Ты в поле был. Ну я ему все показал, растолковал... не без прибаутки, конешное дело. Он и говорит: учись, говорит, грамоте, Юшка. А я ему: какой я тебе Юшка? Я Ефим Петров теперь! Так ошпарил, что прощения зачал просить. И свое заладил: учись читать-писать, не поздно, говорит. В городе все учатся. Попробуй, говорит, складные частушки про жизнь придумывать. Это, говорю, можно и без грамоты.
- А что, папаша, ты и взаправду смог бы сочинять... Попробуй! Говорят, за это даже деньги платят.
- Да ну? Едрена копоть! Это я, пожалуй, в Андреев ликбез пойду.
- А что Максим говорил про меня?
- Еще раз приедет. Посоветоваться с тобой хочет. Это он к родным повидаться приезжал. Обещал мне стишки какого-то Бедного Демьяна привезти. Вишь, бедные-то в люди выходить зачали... Мой Панька в какой-то молодой союз поступает, будет вроде как ты - партейный... И я, как у Андрея научусь свою роспись ставить, тоже в партию запишусь. Только вот как с богом быть? Я вить верую... Нельзя с этим? А?
- Коммунист не должен верить в бога, - ответил Василий.
- А может, вера-то моя не помешает? А? Я вить только вечерами кщусь-то, а в потемках кто заметит?
- Нельзя, батя, и нашим и вашим. К одному берегу прибиваться надо.
- Оно страшновато, Васятка, сразу-то отказываться от бога. Был, а то сразу - нет! И так подумаешь: помощи он нашему брату не дает. Видно, деваться некуда... брошу и перед сном кститься.
- Правильно, папаша, нам теперь сворачивать с большака некуда. Василий сказал это так, будто отвечал на его намек.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Митрофан услышал над собой разговор и с трудом открыл глаза.
- В спину стреляли, - сказал кто-то.
Худое, чисто выбритое лицо склонилось над Митрофаном.
- Дезертир я... - полубессознательно повторил он слова, которые твердил казакам.
- Постой, постой, - заговорил очень знакомым голосом бритый, - да ты не Митрофан ли Ловцов?
- Митрофан... а ты кто?
- Не угадываешь? Это хорошо! - Бритый оскалился, изображая улыбку, и Митрофан заметил на правой стороне его носа бородавку. Какое-то воспоминание шевельнулось в мозгу.
