Владислав Реймонт - Последний сейм Речи Посполитой
- Последний пригорок, - докладывал Дептух, поднимаясь на косогор, до того изрытый ямами и усеянный пнями поваленных деревьев и корнями, что, спотыкаясь на каждом шагу, они нещадно ругали дорогу.
С вершины пригорка, однако, перед ними открылась живописная картина. В узкой глубокой лощине, поросшей высокими деревьями, горело несколько костров. Пламя взметалось красными языками, отбрасывая багровый свет на весь лагерь, дым заполнял ложбину растрепавшимся синим облаком, в котором еле различимыми силуэтами копошились люди.
- Не вызывай тревоги! - остановил Заремба Дептуха и, спустившись вниз, остановился за каким-то деревом.
Лагерь был многолюдный, но какой-то мало оживленный, словно сонный. Многие действительно спали, растянувшись прямо на земле. Часть возилась со своей одеждой, кое-кто, раздевшись до пояса, держал над огнем рубаху, выкуривая из нее насекомых. Одни с азартом метали кости или играли в "хапанку", другие с трубками в зубах бродили кругом и не могли нигде найти себе места. У одного из костров какой-то старик солдат, перебирая четки, тупо смотрел в огонь, крестился все время и бил себя в грудь. Тут же сапожник, набрав в рот деревянных гвоздиков, стучал молотком по сапогу, и звук его ударов разносился далеко. В сторонке сидели две дебелые бабы. Младшая искала вшей в голове мальчугана, вырывавшего лохматую голову из материнских рук, другая усердно вязала чулок. В стороне несколько человек чистили изрядной величины свиную тушу, болтавшуюся на суку. Исхудалые собаки окружили их, жалобно визжа и грызясь между собой. Поодаль стояли две телеги, крытые натянутым на обручи холстом, а рядом с ними тощие клячонки, уткнув головы в подвешенные к оглоблям мешки с овсом.
Небольшое стадо овец с огромным бурым козлом-поводырем белело между деревьями, точно гуси. Солдатские ранцы, мешки, пояса, патронташи и манерки висели на суках и валялись на земле у костров. Мохнатый бурый пес бродил за отцом Серафимом, который то подставлял кому-нибудь табакерку, то угощал щепоткой табаку, то рассказывал что-нибудь потешное: то и дело вокруг него раздавались смех и громкое чиханье.
Однако было удивительно тихо. Все говорили только шепотом, над всем лагерем как будто веяло тревогой, и часто кто-нибудь, заслонив глаза ладонью, смотрел в лес; собаки тоже часто и грозно ворчали.
- Лагерь нищенский, а рожи бродяг с большой дороги, - проговорил Заремба и стал спускаться вниз.
- Эти солдаты не для парада! - обиделся за них Кацпер.
Дептух дал сигнал. Все вскочили на ноги и быстро выстроились в шеренгу вдоль костров. Даже бабы и те старательно стали в строй.
- Здорово, ребята! - крикнул Север, появляясь перед развернутой шеренгой.
- Здравия желаем! - грянули солдаты, съедая его глазами и вытягиваясь в струнку.
При свете смолистых факелов, которые держали в руках два подростка, Кацпер стал читать фамилии. Заремба строго и серьезно смотрел на хмурые, исхудалые лица, на тощие, нищенски одетые фигуры в отрепьях солдатских мундиров, испещренных остатками самых разнообразных нашивок, некоторые были просто в безрукавках, холщовых портках и босиком. Головы были покрыты потертыми барашковыми шапками, бархатными еврейскими ермолками, казацкими папахами, треуголками, а у одного из солдат с горшкообразной физиономией даже ксендзовским беретом. Они представляли собой сброд из всевозможных полков, разного рода оружия и разного возраста - желторотые еще молокососы и матерые, травленые волки, но все молодцы, как на подбор, рослые, мускулистые, загорелые и видавшие виды: физиономии у всех были самые нахальные и хулиганские, но ни одной без яркого шрама, а некоторые исполосованные рубцами, словно березы, из которых каждый год по весне добывают сок. В глазах у всех светилась железная сила духа и дикая, не знающая страха отвага.
Заремба все время потирал руки, до того они все ему нравились.
"Солдатики вы мои любезные! Солдатики! - радостно думал он. - Амуниции бы вам только, подкормить бы вас да в руки по хорошему ружьишку, и айда с вами хоть против всего света!"
Из шеренги выступил рослый, плечистый солдат в зеленой куртке, красных штанах и в лаптях, брякнул по козырьку артиллерийской каски, вытянулся в струнку и отбарабанил одним духом:
- Честь имею доложить пану поручику: сто десять человек народу, две маркитантки, десять пистолетов, два горниста, барабан и...
- Здорово, Фурдзик! - остановил его Заремба, улыбаясь его наряду. Ладно, старина, ладно.
- Слушаюсь! - сконфуженно пробормотал Фурдзик, возвращаясь обратно в шеренгу.
Кацпер, закончив табель, скомандовал громко:
- Вольно, оправиться!
Шеренга разбилась и рассыпалась во все стороны.
Заремба подсел к костру. Молодцы солдаты потянулись к нему, видя, что он охотно разговаривает с каждым. Понравился и он им своим открытым, честным лицом и солдатской выправкой. Разговорились. Солдаты делились с ним.
- Продали нас! - резюмировал кто-то общие жалобы.
- Насильно в армию чужую отдали, на горе-нужде нашей отъелись, нашими костями полсвета вымостили, а под конец врагу продали.
- Всю родину продали! - как эхо простонал опять первый голос.
- Никто добровольно не остался во вражьей армии, разве что офицеры, которые, как явилась возможность, всяк драла давал домой, словно к родной матери.
- А мать тебе - только смерть, солдат! Добро твое - раны, а дом твой могила! Каждое барское жилье стоит на твоих костях, солдат, каждое поле господское полито твоим потом; а ты, мужик, хоть вконец изведись, хоть сто битв выиграй, верой и правдой последнюю каплю крови отчизне отдай - ты завсегда раб: ни тебе земли, ни неба, ни крова, ни конуры какой-нибудь собачьей, где б тебе голову бедовую склонить! Последний ты, солдат, у бога и у людей последний! - плакался кто-то монотонным, жалобным голосом.
Эти солдатские жалобы терзали душу Севера, жгли стыдом унижения. Не смел посмотреть им в лицо, каждое их слово жалило своей правдой, каждое было стоном вековых обид, каждое - страшным укором совести.
Кацпер, писавший рядом с ним при свете костра какие-то бумажки, чувствуя, вероятно, его душевные муки, заговорил тихо:
- Как на солдата найдет тоска, так становится плаксивее старой бабы. Ну, да пускай облегчат себе душу, бедняги! Все, что ли, пойдут на Белосток?
- Пойдут все, только группами. Выбери десятников. Сам примешь над ними команду, сдашь их капитану Бельскому. Он их несколько дней прокормит, приоденет и дальше отправит. Погасить костры, - светает уже, а дым столбом валит.
- Это ничего, - в лесах тут много смолокурен, коптят все равно день и ночь.
- Да старайся объезжать корчмы и деревни, чтобы кто-нибудь не сболтнул чего не нужно.
- Только всего и знают, что новая война готовится и надо беречься Москвы и тех, кто держит ее сторону. В Варшаве скажут им больше. Слышь, не могут уняться! - прибавил он, взглянув в сторону солдат, которые все еще продолжали свои горестные разговоры.
- Небось, - донесся насмешливый голос, - пускай только твой помещик узнает, что принес ты с войны свои последние кости, - через газету тебя потребует, а чтобы ты, бедняга, не заблудился в дороге, пошлет за тобой старостовых ярыжек! Приведут тебя с парадом, честь честью, а он тебе тут же хомут на шею, с быком в пару запряжет, чтобы унизить тебя, чтобы честь твою солдатскую сапогом растоптать, да кнутом еще напомнит, что только ты и есть, что скотина, с которой он все, что захочет, сделать может.
- А за те годы, что ты ему не работал, а служил Речи Посполитой, заставит тебя по ночам барщину отрабатывать.
- Всю отчизну, проклятые, продали! - простонал прежний, жалобный голос.
- Нишкни там, мужичье! Вшивая команда! Дам я вам бунтовать, псы негодные! - нарушил вдруг общий тон чей-то хриплый голос.
С земли под деревом встал какой-то субъект, высокий, худой, лицо рябое, как соты, нос, как у ястреба, синие губы, черные закрученные кверху усы, длинные сапоги, обрывки какого-то фрака, грязная тряпка на шее, повязанная галстуком, голова обернута красным платком, в руках тросточка, в движениях - изысканные манеры. Чуть-чуть припадал на правую ногу и говорил с картавым иностранным акцентом.
- Кто такой? - крикнул Заремба, вставая с места. - Откуда взялся сюда, в лагерь?
- Дозвольте доложить, - заговорил один из солдат, прежде чем Кацпер успел ответить. - Лаский, бывший капитан Острожского полка, ведет нас от самой Белой Церкви. Бездомный, как и мы. Только как на голодный желудок нальет малость в себя, так сейчас ему панская спесь в голову ударяет. Покорнейше за него просим. На пищалке здорово играет, все дороги знает и со всяким сговориться умеет.
Поручик остыл немного и посмотрел несколько мягче на пьяного капитана.
- Ваше благородие, слишком много позволяете этим ситуаенам. Невозможно ведь... От них так несет...
- Если вам "несет", можно уйти под ветер, скатертью дорога...
- Да я их обожаю, не покину до самой Варшавы. Если ваше благородие собирает партию, так ручаюсь вам, я был капитаном мушкетеров его королевского величества Людовика XV, то однажды...
