От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое - Никонов Вячеслав
Сам Трумэн был в восторге от выступления Черчилля. Однако острая общественная реакция побудила его публично слегка отстраниться от спорной речи. Когда репортеры спросили его, ознакомился ли он заранее с содержанием речи, президент соврал, что никогда не видел ее в глаза. Что-что, а врать американские политики всегда умели не хуже британских…
«Президент Трумэн уделил значительное внимание разнице между его отношениями с Черчиллем и его реакцией на речь, которой он восхищался, но идею которой он еще не был готов принять, – утверждал Клиффорд. – С одной стороны, он признавал силу и проницательность речи Черчилля и длинной телеграммы Кеннана; с другой стороны, он все еще питал надежду, что какое-то соглашение со Сталиным будет возможно. Именно по этой причине президент Трумэн сказал журналистам в поезде, покидающем Фултон, что он не читал речь заранее. Президент Трумэн не чувствовал, что может занять ту же позицию, что и бывший премьер-министр, который мог говорить, будучи не стесненным ограничениями должности. К нашему большому облегчению, Черчилль, прекрасно понимая ситуацию президента и глубоко будучи благодарным за жест, который президент сделал, представляя его, не стал ему противоречить».
Вестминстерский колледж издаст выступление Черчилля отдельной брошюрой, и именно этот текст станет каноническим для всех последующих публикаций. Всего же сохранилось аж шесть текстов лекции – в разной степени готовности. Большинство различий носило редакционный характер, но, как выяснилось, наиболее зубодробительные антисоветские пассажи были добавлены в поезде, в компании Трумэна.
На пресс-конференции 8 марта президент продолжал врать, озвучивая версию о своем предварительном «неведении». Одновременно Трумэн заявил, что Объединенный комитет начальников штабов США и Великобритании, работавший в годы войны, не будет распущен и продолжит свою деятельность в Вашингтоне. Вранье о «неведении» администрации продолжил и Бирнс, подчеркнув при этом, что «курс твердости в отношении СССР будет продолжен».
И неслучайно именно 5 марта – как бы в аккомпанемент выступлению Черчилля – Вашингтон обрушился на Москву с требованиями предоставить тексты всех экономических соглашений Советского Союза со странами Восточной Европы, объяснить причину задержки советских войск в Иране, заявил протест против советского экономического вмешательства в Маньчжурии и официально объявил о скором посещении Стамбула линкором «Миссури».
Примирительный жест Трумэна в сторону Москвы заключался в том, что он не пустил заместителя госсекретаря Дина Ачесона на чествования Черчилля в Нью-Йорке на следующей неделе (хотя Ачесон обедал с экс-премьером всего несколькими днями ранее в Вашингтоне).
Одновременно Трумэн, по утверждению Клиффорда, даже направил Сталину послание, в котором выражал надежду на улучшение отношений. И направил ему приглашение выступить с аналогичной речью в Миссури, «для точно такого же приема», обещая представить Сталина лично, как он представил Черчилля. Сталин приглашение проигнорировал.
Уоллес 14 марта направил Трумэну меморандум: «Как вы помните, в ходе нашей беседы во вторник я высказал предположение, что у нас было бы больше шансов улучшить наши отношения с Советами, если бы в дополнение к нашим новым дипломатическим усилиям мы бы также использовали новый подход в экономическом и торговом направлении». Это помогло бы «убедить советское правительство в преимуществах сотрудничества с США и с ООН в урегулировании остающихся нерешенными международных вопросов.
Я глубоко убежден, что задача генерала Беделла Смита была бы значительно облегчена и его успех стал бы более прочным, если бы мы могли одновременно по-дружески обсудить с русскими их долгосрочные экономические проблемы и будущее нашего сотрудничества в вопросах торговли. Мы знаем, что во многом недавнее поведение советских людей, вызывавшее у нас беспокойство, было результатом их тяжелых экономических проблем и потерянного чувства безопасности. События последних нескольких месяцев отбросили Советы назад к их страхам до 1939 года перед „капиталистическим окружением“ и к их ошибочному убеждению, что западный мир, включая США, неизменно и единодушно враждебен.
Я думаю, что мы можем развеять их опасения и заверить в нашей искренней преданности делу мира, доказав, что мы хотим торговать с ними и укреплять наши экономические отношения. Для этого необходимо говорить с ними понятным языком, в полной мере осознавая их трудности и в то же время с акцентом на отсутствие реализма во многих их предположениях и выводах, которые стоят на пути мирного мирового сотрудничества».
И что же Трумэн? «Я проигнорировал это письмо Уоллеса, изложил свою политику Беделлу Смиту и предложил ему подходить к Кремлю таким образом. Я не видел никакой пользы от инициативы Уоллеса».
В сентябре Трумэн жестко выкинет Уоллеса из администрации. «Хотя мне очень больно это говорить, то, как Уоллес покинул Кабинет, было одной из худших ошибок президентства Трумэна», – писал Кларк Клиффорд. Пост министра торговли перейдет к Авереллу Гарриману, который в тот момент был уже послом в Великобритании.
В Пентагоне весной 1946 года мотивы советской политики трактовались уже как неотличимые от фашистских, что предполагало и свод принципов, применявшихся в годы войны к государствам «оси» – недопустимость умиротворения, бесполезность переговоров, ставка на силовое уничтожение агрессора. Ужесточение позиции не ограничивалось риторикой. Оно принимало форму создания единого военного командования, «ремобилизации» промышленности, наращивания ядерного потенциала, расширения сети военных баз, создания «вспомогательных сил» из бывших германских и японских военнопленных, разработку совместных планов войны с СССР.
Через месяц после Фултона, согласно опросам, доля сторонников англо-американского союза выросла почти вдвое – до 85 %, а доля осуждающих «поведение русских» возросла до 71 %.
Сам Черчилль остался весьма доволен своим выступлением, назвав его в вечер отъезда из Фултона в теплой компании Трумэна «самой важной речью моей карьеры». Он-то знал, что вне зависимости от мнения широкой общественности, его призыв был полностью воспринят главным адресатом – Трумэном. В отчете для Эттли и Бевина Черчилль напишет: «После трех дней самого тесного и дружественного контакта с президентом и его ближайшим окружением, а также длительной беседы с мистером Бирнсом, я полностью убедился в том, что здешняя политическая власть глубоко уязвлена обращением со стороны русских и не собирается терпеть их нарушений договоров в Иране, проникновения в Маньчжурию и Корею или давление русской экспансии в Турции и Средиземноморье».
Черчилль и позднее гордился Фултонской речью, полагая что ею начал новую эпоху в мировой политике. Выступая в палате общин 28 сентября 1950 года, он без лишней скромности заявит:
– Речь в Фултоне, вначале ставшая объектом суровой критики, затем превратилась в основополагающую концепцию, которая была принята по обе стороны Атлантики всеми ведущими партиями.
Если целью Трумэна и Черчилля было спровоцировать Сталина на разрыв, то она была, безусловно, достигнута.
Советский лидер был немедленно проинформирован о содержании фултонской речи и обстоятельствах ее произнесения через сообщения ТАСС и шифротелеграммы из посольства (полный тассовский перевод речи лежал на столах руководителей страны уже утром 6 марта).
Пару дней – в характерной для него осторожной манере – Сталин выжидал, следя за заявлениями в Вашингтоне и реакцией мировой прессы. «Сталин тогда вряд ли знал все закулисные подробности согласования речи Черчилля с американцами, но и общеизвестных обстоятельств было вполне достаточно (тем более – при сталинской подозрительности), чтобы усомниться в трумэновской версии „полного неведения“, – замечает Печатнов. – С точки зрения Сталина, речь могла идти в лучшем случае о попустительстве со стороны Белого дома, а в худшем – о его преднамеренном сговоре с Черчиллем». Возрождался «угрожающий призрак англо-американского блока против СССР, который еще недавно казался в Москве маловероятным. Соединение же американской военно-экономической мощи и атомного оружия с глобальной стратегической инфраструктурой Британской империи не сулило для СССР ничего доброго (недаром и Сталин, и Молотов при чтении перевода речи Черчилля особенно подчеркнули именно эти ее пассажи). К этому силовому измерению добавлялся фронтальный идеологический вызов, впервые за последние годы столь отчетливо и резко брошенный англосаксами».
