Анатомия «кремлевского дела» - Красноперов Василий Макарович
В конце 20‐х годов Енукидзе уже страдал от ожирения, а в начале 30‐х у него на этой почве начались проблемы с сердцем. Здоровье Авель Сафронович, как и многие другие представители кремлевской элиты, предпочитал поправлять в Германии и Австрии (зачастую в клинике доктора Карла фон Ноордена, фактически ставшего “лейб-медиком” при дворе “красного царя”). Работник аппарата ЦИК СССР Михаил Яковлевич Презент записал в своем (ныне знаменитом) дневнике 23 апреля 1929 года:
Сегодня в 1 ч. 10 м. дня вернулся из Германии Ав[ель] Сафр[онович]. Он совсем поправился и, так как сбавил 18 кило (или фунтов?), то выглядит значительно лучше, чем при своей апоплексической толщине. Он поехал домой, переоделся, переменил европейский вид на рубашку и сапоги и пошел на пленум ЦК, куда попал к последнему голосованию. Пришел, когда подымали руки, и поднял руку. Потом с пленума ЦК пришел в ЦИК и рассказывал нам свои германские впечатления. – Ни за что бы не жил в Европе, где живут и работают для единиц, где нет никакой перспективы. Жить можно только в СССР, – сказал А. С. Но, добавил он, только союз Германии и СССР может спасти и ту и другую сторону.
И видимо, ради того, чтобы приблизить этот союз, Енукидзе прилагал все силы, продолжал набирать лишний вес и ездить в Германию от него избавляться. Сталин писал ему туда летом 1933 года с “партийной прямотой”:
У тебя, оказывается, не склероз сердца (“жаба”), как уверяли московские врачи, а ослабление сердеч[ной] деятельности ввиду обилия жира. Это уже не так опасно: нужно сбросить жир – и будешь здоров [4].
Но “сбросить жир” если и удалось Авелю Сафроновичу, то уже отнюдь не в Германии.
2
Шестого декабря 1934 года Енукидзе как председатель похоронной комиссии открыл на Красной площади траурный митинг, посвященный памяти Кирова. В кратком выступлении он выразил гнев всего союза трудящихся по поводу “предательского” убийства руководителя ленинградских большевиков. И ни словом не обмолвился о причинах убийства, не помянул и “классовых врагов”.
Это не осталось незамеченным. Близкий к Енукидзе Лев Карахан (в то время полпред СССР в Турции) писал ему из далекой Анкары:
Дорогой Авель, как я волновался, слушая твой голос на Красной площади… твое короткое слово меня больше всего растрогало, оно было просто, по‐человечески сказано, без трафаретных слов, и доходило и должно было дойти до каждого, в отличие от всех других… Несмотря даже на глупый выкрик Мануильского, что мы не умеем плакать, а умеем “мстить” [5].
Если верить отчету “Правды”, Дмитрий Захарович Мануильский (член Президиума Исполкома Коминтерна) сказал: “Но большевики-пролетарии не умеют плакать: они умеют ненавидеть классовых врагов, они умеют претворять свою ненависть в железную волю к новым победам” [6]. О мщении, однако, говорили другие ораторы. Молотов:
Ответим на вылазки наших смертельных врагов беспощадной расправой с контрреволюционными выродками [7].
Чудов (секретарь Ленинградского обкома ВКП(б), заместитель Кирова):
Над прахом дорогого вождя, учителя и друга мы клянемся жестоко отомстить за его смерть жалким охвостьям гибнущего старого мира, предательски, из‐за угла убившим нашего дорогого товарища [8].
Каганович:
Мы еще решительнее будем расправляться с подлыми врагами, пускающими свои стрелы в самое сердце пролетарской революции [9].
Атмосферу, царившую в те дни в верхах, отлично передает напечатанное в том же номере “Правды” стихотворение Михаила Голодного “У гроба”:
А также заметка пропагандиста Михаила Кольцова “Величие и низость”, заканчивавшаяся следующим пассажем:
А тебя, кровавый зверь, мы уничтожим. Мы задушим тебя, гадина! [11]
Енукидзе же, по всей видимости, были чужды подобные настроения. Историк Мэтью Лено цитирует в своей книге некий документ, полученный им в РГАНИ в 1996 году (не приводя, к сожалению, архивного шифра, который, по его словам, был им безвозвратно утерян, но ссылаясь на имеющуюся у него фотокопию). Документ этот представляет собой донесение осведомителя (его Лено, на наш взгляд, ошибочно называет работником НКВД) от сентября 1936 года о разговорах, ведшихся в декабре 1934‐го в кругу знакомых Енукидзе (приходится цитировать в обратном переводе с английского):
Ранее, в 1935 году, я уже доносил о том, как Енукидзе реагировал на убийство Кирова в своем ближнем кругу. С точки зрения фактов, вскрывшихся во время суда над троцкистско-зиновьевским блоком, некоторые моменты в высказываниях А. С. Енукидзе того времени приобретают новый интерес.
В декабре 1934 года, когда вся страна ждала опубликования результатов следствия по делу об убийстве Кирова, член правительства Енукидзе распространил среди своих знакомых, проживавших в 1‐м доме ЦИК, в частности в семействе Ветошкиных [Михаил Кузьмич Ветошкин – многолетний ответственный секретарь бюджетной комиссии ЦИК СССР. – В. К.], контрреволюционную версию о причинах преступления Николаева.
Официальному заявлению о том, что Киров погиб “от руки классового врага”, Енукидзе противопоставил свою собственную версию, утверждая, что никакой политики в преступлении Николаева будто бы не было, что Николаев убил Кирова по личным мотивам, якобы в результате “кровной обиды”, нанесенной ему Кировым. Енукидзе утверждал, что Киров якобы “ухаживал” за женой Николаева, которая работала в аппарате Ленинградского обкома партии, и из‐за этого Николаев был направлен на периферию. Николаев отказался ехать, за что его исключили из партии. По словам Енукидзе, это и послужило основанием для “личной мести” Николаева…
“Странное” поведение Енукидзе в связи с убийством Кирова нельзя объяснить одним лишь его либерализмом да обывательскими сплетнями. Имеются неоспоримые факты, косвенно указывающие на то, что “аполитичное” отношение Енукидзе к преступлению Николаева имеет более глубокие корни, что видно из нижеследующего примера: в день похорон Кирова в Москве, в декабре 1935 года [так в тексте, на самом деле 6 декабря 1934 года. – В. К.], Енукидзе открыл митинг на Красной площади вступительной речью. В этой речи… в отличие от всех без исключения других ораторов, он ни единым словом не обмолвился о том, что Киров погиб от руки классового врага. Всё содержание речи свидетельствует о том, что даже в день похорон, когда многое уже было ясно, Енукидзе не отказался от своей версии событий. Учитывая, что сам Авель Енукидзе принадлежит к кругу лиц, очень хорошо информированных, его упорство не сводится к пустой болтовне. Факты указывают, что здесь, по всей вероятности, мы наблюдаем именно его политическую позицию [12].
Не верил Авель Сафронович официальной версии убийства. И вполне понимал, что происходит. Об этом можно косвенно судить по показаниям, данным на следствии 22 февраля 1937 года его давней знакомой Александрой Петровной Лицинской. Когда следователь спросил ее, что говорил Енукидзе в связи с арестом Каменева и Зиновьева, Александра Петровна ответила:
На мой вопрос, действительно ли Каменев и Зиновьев имели отношение к убийству С. М. Кирова, Енукидзе А. С. зло махнул рукой и ответил: “Не верю я этому, давно я знаю этих людей. Здесь просто начинается расправа над противниками нынешнего руководства партии, для чего используется убийство Кирова” [13].
