Робер Клари - Завоевание Константинополя
Приведенными фактами и ограничиваются все наши, более чем скудные, знания о жизни Робера де Клари. Трудно даже сказать с определенностью, сколько было ему лет во время крестового похода, но, конечно, он находился в поре цветущей молодости — за это говорят и восторженная тональность его повествования, и непосредственность впечатлений, вынесенных им из пребывания в Византии, и то обстоятельство, что лишь в 1202 г. он скрепил своей подписью дарственную грамоту Пьера Амьенского. Вообще оружие вручалось тогда старшим сыновьям рыцарских семейств в возрасте от 16 до 20 лет, считавшемся возрастом зрелости.
Косвенным путем устанавливается и дата возвращения Робера де Клари на родину — 1205 г. Судя по всему, пикардийские рыцари уехали во Францию в числе тех 7 тыс. крестоносцев, о которых упоминает Жоффруа де Виллардуэн[25]. После того как haus hommes присвоили себе плоды «ратных подвигов» рыцарства (гл. CXII), povre chevaliers утратили какие-либо иллюзии в отношении дальнейших перспектив: оставаться в Латинской империи не было смысла. Робер де Клари не скрывает пережитого им разочарования от бесплодного, с точки зрения людей его круга, участия в такой, казалось бы, поначалу «многообещающей» авантюре, каковой обернулся для массы рыцарей Четвертый крестовый поход.
Насколько скудно мы осведомлены о жизненном пути Робера де Клари, настолько же бедны и данные о его культурном кругозоре, об источниках, в которых он черпал материалы для своей хроники, когда они выходили за пределы виденного им самим или известного ему из рассказов других участников похода. Данные эти тоже приходится извлекать в основном лишь из самого его сочинения.
Стилистический анализ показывает, что Робер де Клари испытал влияние «песен о деяниях» (chansons de geste) и иных произведений рыцарского эпоса[26]. Хронист сплошь и рядом именует рыцарей preudons et vaillans («доблестные и отважные»): устойчивое сочетание этих прилагательных — отголосок или имитация привычного в рыцарской поэзии словоупотребления. Отпечаток ее несут и другие стереотипные речевые обороты и описания: венецианского флота (гл. XIII: «Никогда и ни в какой стране не видывали и нигде не бывало собрано в одном месте такого флота, который был бы столь же прекрасен и столь же богат, как этот»), константинопольских дворцов (гл. LXXXIII: «И был этот дворец столь богат и столь благороден, что невозможно было бы вам ни описать великолепие и великое богатство этого дворца, ни рассказать» о них) и т. д. Жестко скрепленные эпитеты, обобщенно-расплывчатые определения, не содержавшие каких-либо предметно-вещных примет описываемого, — характерные признаки творчества поэтов-сказителей[27]. В хронике Робера де Клари, кроме того, встречаются упоминания о Троянской войне (гл. XL и CVI), об Александре Македонском (гл. гл. LXXXI и CIII), о могуществе империи Карла Великого (гл. LXXXI), т. е. затрагиваются некоторые наиболее популярные в рыцарской среде XII в. эпические сюжеты[28]. Исследователями установлены даже прямые аналогии, если не текстуальные совпадения, с некоторыми произведениями такого рода (в частности, Готье Аррасского). Вскрыты также черты близости (содержательной и стилистической) с отдельными памятниками документального и прикладного типа: с «Посланием» легендарного эфиопского священника Иоанна[29], впервые приведенным в хронике французского монаха Альбрика де Труафонтэна около 1165 г.[30] (и там и здесь: «громадность города и дворцы, и богатые аббатства, и богатые монастыри, и великие чудеса» — гл. LXXXIV), с путеводителем для паломников — «Чудеса города Рима», наполненным столь же неопределенными, в «превосходной степени» упоминаниями о дворцах, церквах, колоннах, статуях, святынях и т. п. Предполагают еще, что Робер де Клари был знаком с одним из французских переводов хроники Гийома Тирского (1130—1186) «История войн, ведшихся в заморских землях», выполненным кем-то из его продолжателей. Возможно, она явилась для него источником сведений о событиях на франкском Востоке накануне и в период Третьего крестового, похода.
Разумеется, исследователь вправе говорить лишь о влиянии, которое могли оказать на Робера де Клари подобные произведения. По существу, однако, мы не знаем «литературного контекста» Робера де Клари и почти ничего — о его литературной подготовке, равно как и об образцах, которым он сознательно или невольно подражал[31]. Обилие общих мест в описаниях всего того, что поражало хрониста своим величием и красотой, нетрудно объяснить и скудостью его лексики: деревенский житель, впервые предпринявший путешествие по морю и волей судеб перенесенный из затерянного пикардийского селеньица в огромную столицу Византийской империи, он просто не находил достаточно слов, чтобы адекватно выразить свои впечатления от всего необычайного и увиденного. Его собственный жизненный опыт был слишком ничтожен, чтобы он мог «подобрать» эпитеты, точно характеризующие то, что открылось его взору[32].
Во всяком случае, наиболее существенным источником информации хрониста — там, где он не выступает непосредственным свидетелем и очевидцем, а повествует о событиях, предшествовавших крестовому походу, — являлась устная традиция, которая бытовала либо в кругу тех латинян, кому приходилось бывать в Восточном Средиземноморье (прежде всего венецианцев, наслышанных, вероятно, об обороне Тира против Саладина, о роли Конрада Монферратского и т. д.), либо среди греков. Эта информация нередко тоже, впрочем, перерабатывалась Робером де Клари в эпическом духе. Зачастую хрониста занимало не столько историческое зерно полученных сведений, сколько вообще все «необыкновенное» — и в поступках людей и в происшествиях с ними свершавшихся[33].
В целом духовный облик пикардийского хрониста — облик мелкого рыцаря Северной Франции. Ему чужды куртуазность, культ дамы сердца и т. д. В изображении женщин хронист следует однозначным по своей классовой сути канонам, выработавшимся в суровой и духовно ограниченной социокультурной среде. Он довольствуется лаконичными определениями, в которых почти отсутствуют указания на какие-либо физические или душевные достоинства либо недостатки особ женского пола. Пожалуй, единственное исключение в этом плане — эпитет «красивые» (гл. XXI, где говорится о женщинах, над которыми надругался византийский император Андроник I). Феодал-воин, чтивший в межличностных отношениях в первую очередь вассальные и семейные узы, Робер де Клари всегда заботится главным образом только о том, чтобы точно обозначить степень родства или фамильной близости дамы с высокопоставленными героями своего повествования — остальное вплоть до имен его почти не интересует. Если женщины и удостаиваются упоминания, то едва ли не обязательно с присовокуплением родственно-титульного статуса. Почти все они дамы знатного происхождения, находящиеся на верхних ступенях феодальной иерархии (сестра французского короля — гл. XIX; LIII; дочь маркиза Бонифация Монферратского — гл. CXV; дочь византийского императора Кирсака (Исаака II Ангела) и она же супруга германского короля — гл. XVII; жена иерусалимского короля — гл. XXXVIII и, т. п.). Эти знатные дамы предстают обезличенными носительницами высоких феодальных титулов и родственницами каких-либо знатных персон — типично феодальная манера символизированного изображения представительниц слабого пола. Только в нескольких случаях Робер де Клари мимоходом говорит о женщинах более низкого социального положения (гл. IX, XCVIII, LXXIII).
Представляет интерес проблема религиозности автора «Завоевания Константинополя», его приверженности принципам официальной церковной идеологии и, что наиболее важно в плане нашего анализа, провиденциалистской доктрине, глубоко пронизывающей хронографию крестовых походов[34]. В общем его повествование, как и записки Жоффруа де Виллардуэна, имеет ярко выраженную «мирскую» окраску; причем пикардийцу присуща склонность живописать и даже измышлять приключенческие, сюжетно увлекательные, романтические эпизоды событий. В этом отношении хроника Робера де Клари резко отличается от повествований современных ей церковных летописцев, выделяясь своим светским тоном, посюсторонностью подачи материала и его освещения. Тем не менее хронист — человек своего времени, и религия занимает определенное место в его образе мышления, в его манере преподнесения описываемого. При этом черты религиозности и провиденциалистских воззрений автора[35] выступают перед нами скорее в качестве привычных аксессуаров представлений об обыденном, укоренившихся в рыцарской среде, чем в виде глубокой убежденности в постоянном божественном вмешательстве в земные дела как факторе, предопределяющем их развитие. Взглядам пикардийца чужды та сгущенная религиозная истовость и экзальтация, которая порой свойственна была даже светским хронистам начального периода крестовых походов (вера в каждодневные чудеса, в реальность священных небылиц, в явления небожителей на поле боя, в вещие сны и пр.). Всего этого у рыцаря начала XIII в. почти нет и в помине. Провиденциалистско-религиозные слагаемые воззрений Робера де Клари — это во многом, хотя и не всегда, традиционные стереотипы, принятые и потому не требующие дополнительных размышлений оценки, само собой разумеющиеся способы описания явлений повседневности.
