Робер Клари - Завоевание Константинополя
Характеристика духовного облика Робера де Клари была бы неполна, если пройти мимо того факта, что он излагает события на разговорном языке и в этом отношении его хроника тоже является одним из самых ранних во французской литературе прозаических повествований такого рода В Северной Франции (как и во Фландрии) разговорный язык входит в литературный обиход на рубеже XII—XIII вв.[41] Обращение к прозе стало считаться показателем серьезности намерений писателя[42]. Робер де Клари и не умел, конечно, писать стихами: для овладения этим искусством простому рыцарю требовалось иное образование сравнительно с тем, которым обладал пикардиец. Он изъяснялся простонародным стилем, понятным читателям и слушателям его хроники, т. е. ориентировался на аудиторию, чей культурный уровень, как и его собственный, был более чем скромным. Произведение его действительно — на это указывают, в частности, периодически повторяющиеся обращения автора к потенциальным слушателям («теперь мы расскажем вам» — гл. LXVI, «теперь вы слышали правду» — гл. СХХ) — предназначалось для чтения вслух. Язык хроники, несмотря на то что автор поручил «предать письменам правду» грамотному копиисту (гл. СХХ), сохраняет свежесть и непосредственность разговорной речи[43]. В передаче переписчика удерживается все своеобразие пикардийского диалекта — собственно разговорного французского языка севера страны в XIII в.[44] Хроника Робера де Клари — первый историко-литературный труд, созданный на этом диалекте. Хронист пользуется обиходным языком вовсе не для того, чтобы оградить свое произведение от элементов мифологизации, что часто было связано с употреблением литературной речи. Робер де Клари прекрасно осознает, что повествует об исторических событиях и поэтому подчеркивает правдивость рассказанного им как свидетелем происходившего (гл. СХХ). Просто хронист (а равно и его переписчик), как видно, не владел французским литературным языком, на котором, скажем, диктовал свой труд, сочиненный примерно в тот же период, Жоффруа де Виллардуэн. Иногда, впрочем, Робер де Клари включает в ткань своего рассказа — словно вопреки собственному желанию — литературные синтаксические обороты, но все равно сохраняет пикардийскую диалектную специфику (и в морфологии и в орфографии)[45]. С наибольшей же живостью, динамизмом и экспрессией он передает события все-таки там, где прибегает к одному только разговорному языку.
Сказанное в особенности верно в отношении тех случаев (подсчитано, что их в хронике 95), когда воспроизводится прямая речь действующих лиц[46]. Конечно, Робер де Клари черпает тут вдохновение исключительно в своей фантазии: он не мог слышать разговоры, которые вели между собой знатные сеньоры, византийские вельможи или греки из простонародья за 20 лет до описываемых событий (гл. XXI, XXII). Однако речи эти — от кратких реплик до пространных монологов и диалогов — типичный пример и образа мышления хрониста и его манеры выражать свои взгляды. В гл. LIX дож Энрико Дандоло, разгневанный неуплатой Алексеем IV денег, которые тот обещал выдать крестоносцам за оказанную услугу, бросает ему в лицо с угрозой слова: «Дрянной мальчишка, мы вытащили тебя из грязи... и мы же втолкнем тебя в грязь» (Garchons malvais, nous t’avons... gete dela et en la merde te remetrons). В гл. CXI, упоминая о надписи на одной из статуй в Константинополе, содержавшей якобы пророчество о плачевной участи, которая постигнет в Византии пришельцев с Запада, Робер де Клари формулирует это пророчество прямой речью, позволяющей представить непристойный по грубости смысл предсказания. Даже когда хронист силится творить «литературно», он не может удержаться от того, чтобы не употребить простецких (иначе он и не умеет) словечек и выражений (гл. LVIII).
В целом лексикон Робера де Клари беден. Сравнительно разнообразнее его словарный запас лишь в тех пассажах, где ему приходится говорить о наиболее близком ему предмете — о воинах-крестоносцах. Чрезвычайно существенная черта духовного и культурного облика хрониста — его наблюдательность, острота социального зрения. Робер де Клари отчетливо видит различия в общественном положении участников крестового похода[47]. Он выделяет среди них несколько основных категорий. Это прежде всего «могущественные и знатные бароны», предводители крестоносцев, лица высокого происхождения, богатые и влиятельные, те, по отношению к которым хронист, как будет показано далее, питает открытую неприязнь (li baron, li haut baron, li haut homme, li rike homme haut); затем «знатные рыцари» и «бедные рыцари» (chevaliers haus hommes и les povres chevaliers), т. е. все те, кто хотя и принадлежал к феодальной аристократии, но занимал более низкие ступени на ее иерархической лестнице, не пользуясь ни политическим весом, ни имущественным достатком; далее идет «меньшой народ войска» (menu gens или quemun de l’ost), куда относились оруженосцы (serjans — гл. LXII), конные (а cheval — гл. LXVI, XCVIII и др.) и пешие (а pie — гл. XLV, XLVII, LXII и др.). Конные оруженосцы — более высокая социальная группа по сравнению с пешими, следующая тотчас после chevaliers: по договору с Венецией плата за перевозку рыцаря составляла 4 марки (гл. XI), за конного оруженосца — 2 марки (Там же); говоря о распределении константинопольской добычи, Робер называет serjans a cheval поименно (гл. XCVIII). Наконец, упоминается масса людей, сопровождавших войско — «низший люд» (bas gens): это обслуга, например: повара (cuisiniers — гл. XLV), конюхи, охранявшие лошадей (garchons qui les chevaux gardoient — гл. XLV), щитоносцы (те самые — по два на каждого рыцаря, — о которых упоминает Жоффруа де Виллардуэн в V гл. своих записок), а также женщины и дети, следовавшие за родичами (гл. XCVIII), и, наконец, женщины легкого поведения (гл. LXXIII).
Сказанное выше о точности лексических нюансов в словаре нашего автора верно и для случаев, где он старается разъяснить употребляемые им военные термины, которые не всеми могли быть поняты: арьергард (гл. XLV), юиссье (гл. XLIII), командир боевого отряда (maistre-meneur de la bataille — гл. XLVII). В то же время Робер де Клари не слишком задерживается на церковных понятиях — потому ли, что они хорошо знакомы его аудитории, либо оттого, быть может, что он и сам не представлял себе как следует их значения[48], а если подчас пытался выказывать свою «образованность», то допускал явные ляпсусы (так, св. Софию в Константинополе он отождествлял с христианской троицей — гл. LXXXV)[49].
Робер де Клари, несомненно, обнаруживает яркие способности рассказчика. Он стремится увлечь свою аудиторию, сделать рассказ понятным и интересным, придать ему драматизм и правдоподобие. Бросается, однако, в глаза однообразие употребляемых им прилагательных: словами rike (могущественный), biaus (красивый), поЫе (знатный, прекрасный), haut (высокий — в смысле знатный) определяются довольно разнородные объекты — одушевленные и неодушевленные; все они предстают какими-то нивелированными, тусклыми. Вряд ли это можно объяснить только ограниченностью общей культуры автора[50]. Перенасыщенность лексическими стереотипами была характернейшей чертой литературы того времени, включая хронографию[51], и стиль Робера де Клари полностью находится в русле тогдашних литературных канонов. Вместе с тем он обладает своей спецификой, неповторимой манерой речи. В его хронике события проходят перед нами в их повседневной обыденности, и одним из важнейших средств в такой житейски подлинной передаче исторических фактов служит разговорный — скудный по необходимости — язык хрониста. Он описывает все то, что казалось ему необыкновенным, в самых обиходных словах, употребляя выражения, доступные слушателям из его социальной среды. Там же, где он вводит термины, точного значения которых и сам не разумеет, да еще опасается, что они окажутся неясными и слушателям (читателям), хронист разъясняет их с помощью описательных оборотов простой, понятной речи: «икона» (ansconne) — «образ пресвятой девы» (un ymage de Nostre Dame — гл. LXVI); «терем» над алтарем (habitacle) — сооружение, «сделанное наподобие колокольни» (ains fais comme un clokiers — гл. LXXXY); императорский паллий (palle) — «одеяние, которое, подобно сутане, ниспадало впереди от шеи до сапожек, а сзади было таким длинным, что его свертывали и потом перебрасывали позади через левую руку» (гл. XCVI).
Оттеним еще одну особенность исторического менталитета и повествовательной манеры Робера де Клари — его несомненное пристрастие к описаниям удивительного и великолепного («две трети земных богатств», якобы собранных в Константинополе (гл. LXXXI), величайшие сокровища Влахернского дворца (гл. LXXXIII), «чудо, которое было в городе» (кроме ипподрома) (гл. XCI) или даже «все чудеса, о которых я вам здесь поведал» (гл. XCII) и т. д.). Примечательно, однако, что набор выразительных средств у Робера де Клари почти лишен цветов. Палитра хрониста, как установила А. М. Нада Патроне, состоит из трех: белого, черного и алого (не считая, разумеется, золота и серебра). А ведь Робер де Клари видел перед собой и пышный венецианский флот во всем многоцветье рыцарских флажков, украшавших борта кораблей, он лицезрел красочное богатство дворцовых и церковных мозаик Константинополя, был очевидцем красочнейшей церемонии коронации Бодуэна IX Фландрского, о которой пишет весьма предметно, но... бесцветно (гл. XCVI). Видел там Робер и баронов: все они «были очень богато одеты... не было ни одного француза или венецианца, который не имел бы одеяния из парчи или шелковой материи» (гл. XCVI). Каких цветов были все эти одежды? Таким вопросом рассказчик даже не задается.
