Мусса КУНДУХОВ - МЕМУАРЫ
С какого-то момента удачливый генерал понял свое бессилие изменить что-либо в этой порочной системе, а оставаться ее послушной частью значило “невольно делаться гибельным… орудием” для народа, который доверял ему. Сознание того, писал Кундухов, что “возвышение мое в сущности было не что иное, как устроение моего счастья на несчастье ближних”, внушило “отвращение к продолжению службы и к истекавшим от нее личным моим выгодам”.
Мучительно переживая крах по сути основной идеи своей жизни, отказываясь смириться с таким исходом, Кундухов искал новое поприще для достойного применения своего политического темперамента. И эти поиски привели его в Турцию, куда он эмигрировал во главе нескольких тысяч северокавказских горцев, включая осетин. Отъезд из отечества генерала российской армии поставил одиозную печать на его биографии. Одни не могли простить ему черной неблагодарности по отношению к царю, другие – чуть ли не предательства по отношению к собственному народу.
Подобный взгляд нам кажется упрощением. Высказывать столь категоричные обвинения, не потрудившись вникнуть в мотивы, побудившие Кундухова к эмиграции, по меньшей мере, некорректно. Судить человека гораздо легче, чем понять его, оттого что сама жизнь гораздо сложнее, чем идеальные представления о ней. В том-то и дело, что Кундухов не отделял собственную судьбу от судьбы народа. Для его натуры обрести путь спасения только ради себя было слишком мало.13 Если бы дело обстояло иначе, то он не бросил бы благополучную военную карьеру. Взваливая на свои плечи тяжелейшее бремя ответственности за людей (навсегда отрываемых от родного очага), осознавая риск оставить о себе недобрую память в народе, он совершал мужественный поступок, на который отважится не каждый. Лишь убеждение в отсутствии иного выбора придавало ему силу и решимость.
Сам Кундухов высказал эту мысль совершенно ясно. Объясняя причины своего “невольного перехода” в Турцию, он писал, что в составе России горцев ничего хорошего не ожидало, “кроме нищеты и обращения в христианство”. “Безотрадно окинув взглядом будущность” своей родины, Кундухов счел ее “невыносимо гадкой и душной”. Поскольку такая перспектива представлялась ему гибельной, он решил найти для горцев новое отечество, и его выбор, “как мусульманина”, остановился на Турции. Свою готовность возглавить переселение и разделить будущее кавказских эмигрантов за границей Кундухов считал самопожертвованием во имя народа, как, впрочем, и некоторые его сослуживцы.
Однако в мотивах, склонивших генерала к столь драматическому решению, был и элемент соблазна. Хотя он признавал, что Турция – это лишь “меньшее зло”, и допускал возможность встретить нужду на новом месте, все же чувствуется некое благоговение перед “землей обетованной”. Кундухов надеялся, что “при труде” переселенцы “не будут иметь ни в чем недостатка”, а для людей с “умственными способностями” откроется “дорога к высшим государственным должностям”.14 Ради этого, с его точки зрения, стоило “безукоризненно слиться сердцем и душой с османлы (турками. – В. Д.)” и делить с ними “скорбь и радость”. Кундухов не исключал, что в будущем ему удастся вернуться на Кавказ с “правильно устроенными” турецко-мухаджирскими войсками и освободить его от России.
Вместе с тем, нельзя сказать, что на свой трудный шаг Кундухов решился без сомнений и внутренних терзаний. Тому доказательство – сам факт создания мемуаров, их общее настроение, каждая их страница и даже те строчки, которые, казалось, написаны очень уверенной рукой. Последние, быть может, нагляднее всего выдают “гамлетовский синдром”. Особенно показателен один пронзительный (кто-то, возможно, назовет его патетическим и пошловатым) эпизод, приводимый в воспоминаниях. Когда Кундухов сообщил своему сыну о намерении переселиться в Турцию, тот со слезами благодарности бросился к отцу в объятия. Желая знать о причине такой бурной реакции, Кундухов спросил: “Чем же ты напуган здесь (в России. – В. Д.)? Ведь ты сын генерала, достаточно пользуешься выгодами жизни и неотъемлемыми правами русского дворянина”. Последовал ответ: “Ах, отец, разве при всех личных выгодах своих могу я быть счастливым в среде несчастных, близких сердцу родных и народа”. Эта сцена говорит о многом: Кундухов проверяет на самом близком человеке правильность своего выбора и ищет для себя дополнительное моральное оправдание.
А оправдываться, вообще говоря, было за что, и перед собой и перед другими. И Кундухов это чувствовал. Горцев ждали на чужбине не райские кущи, а лишения, голод, болезни. Многие погибли, так и не добравшись до отведенных им мест проживания. Турки не собирались играть в благотворительность. Они связывали с переселенцами совершенно определенные военно-политические и экономические планы: их руками предполагалось подавлять национально-освободительное движение в Оттоманской империи и осваивать почти безлюдные и малоплодородные пространства Анатолии. Ни о каких, даже символических формах этно-государственной автономии для эмигрантов не могло быть и речи. Им не оставили иного выбора, кроме как “слиться с османлы”.
Но самого Кундухова турки приняли с распростертыми объятиями. Для них он был бесценным приобретением. Он получил титул паши, звание ферика, эквивалентное генеральскому, высокие должности, со всеми вытекавшими отсюда благами и возможностями. Влияние и авторитет Кундухова позволили сделать блестящую карьеру его сыну, ставшему министром иностранных дел Турции.
Мы далеки от намерения подозревать Кундухова в заведомо эгоистических, материальных расчетах, хотя бы потому, что он был вовсе не такой одномерной личностью, чтобы удовольствоваться этим. Однако факт остается фактом – участь “эмигранта” Кундухова и его семьи не идет ни в какое сравнение с драматической судьбой тех, кого он повел за собой. Если говорить о его социально-служебном статусе, престиже, благосостоянии и видах на карьеру, то он ничем не пожертвовал и ровным счетом ничего не потерял, а возможно, и приобрел. Выходило, что Кундухов, покинувший Россию из нежелания устраивать собственное счастье на несчастье ближних, прибыл в Турцию только за тем, чтобы реально – пусть и невольно – воплотить в жизнь этот аморальный принцип.
Грустная перспектива предстать перед судом потомков в таком нравственном облике, очевидно, угнетала Кундухова. К этому, вероятно, примешивалась досада на себя за ошибочный прогноз относительно будущего народов Кавказа. В течение четверти века после окончания Кавказской войны он имел не один случай убедиться, что оставшиеся на родине горцы не погибли и не стали русскими (Кундухов не видел ничего промежуточного между двумя крайностями в их грядущей судьбе: либо остаться под властью России и неминуемо превратиться в русских, либо бежать в Турцию и “слиться с османлы”). Ему, уже примерявшему лавры Ноя, было в каком-то смысле обидно лишиться их.
Все эти обстоятельства снижали жертвенный пафос поступка Кундухова и в значительной степени обесценивали духовный смысл его жизни. Более того, вставал вопрос об элементарной целесообразности такого шага, разумеется, – с точки зрения интересов мухаджиров. Плачевная судьба последних отбрасывала на яркую личность Кундухова мрачную тень, которая на фоне благополучного турецкого периода его биографии выглядела еще контрастнее.
От сознания этого идет надрывное стремление Кундухова реабилитироваться, доказать, что в той ситуации он принял единственно правильное решение. Это чувствуется во всем: в эпиграфе – “У кого что болит, тот о том и говорит”; в постоянных напоминаниях о невыносимости русского гнета и в нежелании видеть что-либо позитивное в присутствии России на Кавказе; в утверждении, что в Турцию переселилась “лучшая часть” горцев (?!). Но чем усерднее старается Кундухов убедить читателя в своей правоте, тем явственнее ощущение, что сам он в ней не совсем уверен.
Глядя из сегодняшнего дня на историю жизни Кундухова, легко судить о его заблуждениях, обвинять и возмущаться, быть мудрым и назидательным. Гораздо труднее стать на его место, вжиться в этот образ, представить себя в той смятенной эпохе, когда на Кавказе по-существу происходила колоссальная по своему размаху и последствиям революция. Она была связана с вторжением в местную традиционную, патриархальную среду русско-европей-ской цивилизации – динамичной, агрессивной, искусительной. Подобные процессы всегда протекают болезненно, с неизбежными потерями и для “субъекта” и для “объекта”. (Уж такова цена любой перестройки.) Это было особенно заметно на Северном Кавказе, где на довольно тесном пространстве размещалось столько разноязыких народов со своими обычаями, верованиями, общественным бытом. Ситуация контакта с другой культурой, нарушавшая духовное и социальное равновесие в горских обществах, растревожила умы, вызвала раскол в политических настроениях, внесла сумятицу в некогда четкие представления о будущем. Увидеть из того суматошного времени, чем – катастрофой или благоденствием для Кавказа – обернется проникновение туда великой и для кавказцев, бесспорно, европейской державы было едва ли возможно.
