Андрей Губин - Молоко волчицы
Мария, не победившая в споре двух родов, вяло встала:
— Пойдем, не ела я с утра…
— Сходи, значит, к бабке, денег я дам…
— Страшно! — с плачем упала ему на руки, оказавшиеся ненадежными. Не любил ты, баловался. Отошло лето красное…
Снег падал гуще, стал виден зимний сад — тоненькие прутики чернеют на белом. Глеб провожал Марию далеко, пока не отошли от речки, — сиганет еще, не дай бог, в кружило под «шумом», крест на всю жизнь. А когда остался один на углу, еще горше стало: не мил белый свет, ничего не радует без нее. Догнать, не отпустить, вести к своей матери, насмерть стоять с ружьем в дверях, бежать в Чугуеву балку, к Дону великому!..
Тонкий стебелек тени растаял. С ненавистью вспомнил хитроусое корявое лицо Трофима. Заторопился домой — можно еще подкинуть быкам сена по навильнику.
Зима наконец пришла, под новый год.
Глотовы не отступались. Синенкины людей не обманывали, сказали, что Мария в положении, случилась беда-грех: какой-то пьяный барин на курсу снасильничал девку. Петр Глотов только скрипнул зубами — значит, такая его планета, и даже как будто влюблялся в Марию больше. Впервые он увидел ее в церкви, и она запала ему в душу. Длинные языки донесли, какой «барин» попортил девку. И это не угомонило Петра, а как бы еще распалило сватать. Такая настойчивость Синенкиным понравилась. Теперь и дед Иван уговаривал внучку идти за мелкокостного, пожилого сотника и кидал перед ней две главные карты в этом замужестве.
Во-первых, Петр не только офицер и винодел. Он еще и хороший портной, и сам сшил себе двенадцать черкесок к свадьбе — он шил только черкески и только офицерам. Это понимать надо. Во-вторых, хоть он и живет на хуторе, занимаясь виноградом, ибо все гребенские казаки — виноградари, родовой-то дом у него на курсу, на Генеральской улице, там действительно живут два живых генерала — и только дура откажется от такой улицы!
Мария зарыдала на шее деда. Растроганный дед повел внучку в каморку, открыл ржавленый сундучок и достал изрядно засаленную ленту с привинченным золотым крестом-орденом. Крест был до того старинный, что дед Иван толком не мог сказать, откуда он у него — от отца или от деда, помнил только, что орден не французский, а британский, но уже не понимал разницы между Л и л и е й и Р о з о й, изображенной на кресте, — лилия изображалась на монархических гербах и знаменах Франции. Еще недавно урядник сетовал, что смерть забыла о нем, но теперь недолго гостить ему здесь и пора фамильную реликвию передать внучке. Да и утешить хотел ее в трудном замужестве.
— Береги, как я, детям своим. В нем весу золотников восемь будет. Не раз нужда давила, а сберег, не растранжирил отцовскую память. Да от лихих глаз храни…
ШАШКА И ПЛЕТЬ ГОСУДАРЕВЫ
Рабочие-путейцы в соседнем городе бастовали, требовали повышения платы. Железная дорога отказала им. Рабочие разобрали пути. Управляющий вызвал казачью сотню. На гнедых конях, в серых черкесках, в рыжих шапках и белых башлыках ехали казаки на усмирение, беззаботно бренча оружием, горяча коней, поигрывая ладными плечами, — шашка и плеть государевы.
Выгнали рабочих из бараков. Приказали свинтить рельсы. Путейцы не повиновались. Кожаные картузы. Сутулые спины. Маленький сотник Петр Глотов протяжно и молодецки подал команду:
— Шашки вон!
Бабы и дети кинулись врассыпную. Картузы с ломами и молотами стояли мрачно и обреченно. Бешенство вскипело в сердцах всадников, кавалеров его величества. Миг — и начнут кромсать бунтовщиков, трехтысячную толпу железнодорожников, набежавших из мастерских, депо, домов. Казакам все равно, сколько противника. Казаки не спрашивают: «сколько?», спрашивают: «где?»
— Стой! — крикнул Михей Есаулов. Ударил коня под бока, выехал из ряда.
— Стать в строй! — побледнел Спиридон Есаулов, хорунжий, второй после сотника человек.
— Госполя станичники! — не унимался Михей. — Не кровавьте дедовских шашек — они даны нам на врага иноземного! Это такие же русские люди, как и мы! Вернемся домой. Пусть сами разбираются с хозяевами!
Петр Глотов, ловкий, как сатана, круто поднял широкогрудого жеребца на дыбы и саданул агитатора обухом шашки. Урядник сковырнулся с седла, запутавшись в стременах. Это спасло его, ибо за «такие же, как и мы» сотня изрубила бы его тут же. Правда, сгоряча Спиридон чуть не стоптал Глотова, но это станичники понимали — своя кровь.
Подъехала дрезина с хозяевами дороги. Боясь кровопролития, они согласились с требованиями рабочих. За эту победу заплатил один Михей багровым рубцом на голове. Сотня, не обнажив клинков, тронулась на рысях в станицу. Не все слышали слова Михея. Не все верили, что он в здравом уме. Однако его обезоружили и посадили в седло задом наперед.
Доложили атаману. Никита Гарцев перепугался — дело нешуточное помчался в полицейскую часть на курс. Жандармский ротмистр играл в вист у полковника Невзорова. Гарцев позвонил у ворот д о м а в о л ч и ц ы. Его впустили. Он проковылял на костыле в гостиную, оставляя три следа на коврах. Игроки выслушали атамана, досадуя, что игра прервалась.
— В тюрьму! — процедил ротмистр в голубом мундире. — В Сибирь!
— Зачем? — удивился козлобородый во фраке директор курортов. Повесить. Вниз головой. На площади.
— У него дед герой, — недовольно поморщился Невзоров. — Дядя крестный отец императора. Даю голову на отсечение — он был пьян.
— Пусть будет по-вашему — вы здесь хозяин, — сказал ротмистр.
— Урядника снять, признать слова пьяным бредом, публично выпороть! жестко сказал Невзоров. — Ступай, атаман. Постой, выпей-ка чарку на дорогу. Ваш ход, ваше сиятельство…
Так благодаря заступничеству Невзорова Михея Есаулова не повесили, не сослали в Сибирь, он остался в станице.
Рано утром Михея по снежку вывели из холодной. Привели на площадь. Раздели донага. Привязали ремнями к станку, похожему на виселицу, в которой ковали коней и быков. Положили рядом кнуты, смазанные дегтем, чтобы лучше прилегали. Площадь была восьмиугольной звездой.
Из всех углов улиц валил народ.
Едва показалась над Машуком алая краюха солнца, начали бить в три кнута. Бить мог каждый, кроме, разумеется, неказаков. Двое гласных, Моисей Синенкин и Исай Гарцев, приставлены следить, чтобы не засекли насмерть, не повредили глаз, ушей и детородного члена. Так распорядился его покровитель полковник Павел Андреевич Невзоров.
Петр Глотов начал первым, по чину. Он порол своей плетью с медными жилками-змейками — и только под этой плетью вскрикивал Михей. В толпе, стоял кустарь Денис Коршак. Михей сцепился с ним глазами и, кусая губы, молчал. Дядю Анисима Луня самого еле отогнали арапником — засек бы в экстазе. Сек нищий Гриша Соса, которому Михей часто выносил хлеб и вино. Сек Аввакум Горепекин, каторжанин. Порывалась сечь отступника какая-то баба, ее не допустили — тут наука, а позорить казака нечего.
В обед дали Михею напиться. Потом обедали гласные — перерыв. Потом снова пороли.
Когда край солнца, невыносимо медленного, провалился в Кольцо-гору, гласные убрали кнуты.
Прасковья Харитоновна, Спиридон и Глеб простояли всю экзекуцию около, на коленях, винясь и умоляя опущенными головами о снисхождении. Глаз не поднимали — стыдно перед станицей. Глеб отлучался дважды кормить и поить скотину и в сарае давал волю слезам: жаль брата-дурака. Волосы матери покрылись изморозью, да так и не оттаяли потом.
Спиридон ручкой плети разжал стиснутые зубы брата, влил полфляжки водки, остальную плеснул на красные лохмотья тела, чтобы не загноилось. Сослуживцы Михея бережно подняли его на бурку и донесли до дома, там им дали по стакану водки, и они без зла простились с наказанным товарищем.
В д о м е в о л ч и ц ы второй день не кончалась азартная игра. Выпачканные мелом, бледные от бессонной ночи игроки прихлебывали горячий чай с вином, ничего не видя, кроме ломберного столика с картами. Случайно голубой ротмистр взглянул за витражи веранды, увидел краешек заходящего солнца, произнес:
— Нет братьев по крови, и у самого императора может случиться сын-бунтовщик. Иван Грозный и Петр Великий не пощадили сынов-изменников. Господа, чем создано государство Российское? Жестокостью Ивана Грозного, силой Петра Великого, дисциплиной Николая Первого. Все трое суть одно: палка над головой бунтовщика. Ныне палки мало. Необходимы две с перекладиной…
А в чихирне буйно витийствовал дядя Анисим Лунь.
«Если будет уговаривать тебя тайно брат твой, сын, дочь, жена на ложе твоем или друг, который для тебя, как душа твоя, говоря: пойдем служить богам иным, которых не знал ты и отцы твои, то не соглашайся с ним, и да не пощадит его глаз твой; не жалей, не прикрывай его, но убей; твоя рука прежде всех должна быть на нем, чтобы убить его, а потом руки всего народа. Так истреби зло из среды себя…»
