Андрей Губин - Молоко волчицы
Обзор книги Андрей Губин - Молоко волчицы
Губин Андрей Тереньтьевич
Молоко волчицы
Все старинные казачьи песни напела
мне моя мать — Губина Мария Васильевна,
урожденная Тристан (1900 — 1972)
свеча, зажженная в мире.
Итак — в память о той, которая
напела мне эти песни.
Часть I МЕЖДУ КУМ-ТО РЕКИ, МЕЖДУ ТЕРЕКОМ
Ой да вы не дуйте, ветры буйные,
Ой да не качайте горы крутые,
Горы крутые персидские…
Ой да не бела заря занималася,
Не красно солнце выкаталося,
Ой да из-за леса того темного,
Ой да мимо садика зеленого,
Выходила из-за гор сила-армия
Шла сила-армия, казачья гвардия…
Попереди идет Гудович князь,
Он несет наголо шашку острую
Шашку острую, полосу турецкую.
Это гвардия царя белого
Царя белого Петра Первого…
Глеб Есаулов, юный казак Войска Терского, таскал скотине корм. Вечерело. Заметил узкий вечерний луч зари на мерзлых инейных кочках пустого серого база — как ремень багряного золота.
Любоваться некогда. Старался не наступать, широко перешагивал, когда нес от дальнего скирда сено на высоких вилах. Вот если найти такой в самом деле, длиной в сажень — на сколько бы фунтов потянуло! Или — задумался отыскать в горах тот таинственный папоротник, что в Иванову ночь светится резным огнем листа; с умелой молитвой сорви этот лист-клинок, и будет он клониться к земле всюду, где закопано золото, клад, чугунок с монетами или кольцами…
Спохватился: еще разок глянуть на красный ремешок на серых кочках база. Но полоски-луча уже не было. Быстроты вращения Земли юный казак не знал, как и не знал о самом вращении, но тоскливо почувствовал: как быстро летит время, меняя утро на вечер, зиму на лето, юношу на старика.
И чтоб не отставать, заторопился: до темноты еще успеет нарубить за сараем дров. На завтра уже нарублены, но запас спину не гнет, и запасы нужны немалые — впереди целая жизнь!..
…Снег срывался и таял у тусклой воды. Желтый лист длил последнюю пляску. Ночью кто-то убрал сады в вековую жемчужную сказку.
Ночь. Не пахнет шалфей. Тишь родимой земли. Вдруг проснешься в сияющем трепете: что белеет там — может, сады зацвели иль уснули там белые лебеди?
Между синими глазами двух морей юга России — раскосым Каспием и круглым Черным, — там, где Азия сорок веков смотрит на Европу, тяжким грозным переносьем нависли Белые горы Кавказа. У цоколя льдистых хребтов стелются солнечные долины, изрезанные каньонами, балками и лесистыми взгорьями.
Особняком от Главного хребта пасется стадо Синих гор. Под ними тихий подземный океан минеральной воды.
Тусклы были огни поселений. Когда да когда пройдет пастух с горсткой овец или пронесется, как черная птица, одинокий всадник в бурке, и привольно жилось тут зверю да ландышу, птице да барбарису…
Если же долины и горы оживлялись толпами воинственных пришельцев, то жизнь и вовсе надолго замолкала по их следу — по кровавому следу пожарищ.
Скифы и гунны, печенеги и персы, Тимур хромой, что прославил Вселенную курганами из черепов, гнали отсюда гурты скота и караваны невольников, оставляя здесь свои могилы, храмы, кумирни, аулы. Аланы, греки, римляне, турки так же оставили в этом диком цветущем краю так называемый культурный слой и память о себе наименованиями вершин и плоскогорий.
Горы стояли как запечатанные сокровищницы от сотворения мира.
Пылали жесточайшие религиозные войны за господство над душами — и, значит, телами — немало магометан вначале были христианами, а христиане ради жизни принимали ислам.
Со времен русского монарха Иоанна Грозного кавказские народы вливались под державный скипетр стонациональной России, не желая ига постоянных нашествий с юга, запада, востока. То же и при Петре Великом, при императрице Екатерине Второй. Царь Николай Первый силой, тактикой выжженной земли присоединил к гигантской империи последние островки аульных народов, остававшихся национально самостоятельными, но открытыми мечам любых завоевателей. С этого времени — после жестокой и наиболее длительной в истории войны — битвы на Кавказе прекратились до двадцатого века, когда произошли войны гражданская и Великая Отечественная.
В предлагаемом романе в пейзажах — в хронике нашей станицы — и пойдет речь о некоторых занимательных историях, связанных с трудами, сражениями, любовью, ненавистью, бедностью и богатством. И поныне рассказывают старики разные были и небылицы о прошлом.
Я же, охотясь в тех местах, лишь записал их как станичный писарь, кое-что опустив и немного прибавив для верности изображения.
Сидя на площади, у бочки, с шариковой ручкой за ухом и серебряным стаканом в кармане нейлоновой куртки, я вглядывался в лица молодых и старых, степенных и неугомонных, а когда в месячном свете мы шли гурьбой на мягкоковровый берег бешеной горной речки, то и в несущейся, как время, воде виделись кони, зори, покосы, стычки, дым или прекрасное лицо моей тетки Марии Федоровны Синенкиной.
Частенько захаживал я к ней выпить стаканчик-другой домашнего винца и поспрашивать насчет старинных казачьих песен, сложенных на биваках безвестными линейными поэтами-удальцами. Она охотно пела слабеньким голосом, рассказывала все, что довелось видеть, и только отказывалась говорить о себе и своей жизни, считая это неинтересным, — тоже думала, что все интересное где-то там, в Москве или на Курильских островах. Она-то и подарила мне большую серебряную чарку, из которой пивал се дед.
А вот старый казак Спиридон Иванович с удовольствием беседовал и о старине, и о своем нелегком житии — да и носили его волны житейские от Кавказа до Игарки, от Игарки до Мадрида. Преследуя белку или куропатку, много пожгли мы с ним пороха в стрельбе по фуражкам в высоких дубравных балках, где он сторожевал на ферме, решительно не умея, казачья косточка, быть пенсионером, отдыхать, лежать — «т а м еще належимся!».
В извилистом пути жизни он сохранил ясный ум, как Мария Федоровна беззлобное и щедрое сердце. И мне открылись картины ю р с к о й э п о х и и б р о н з о в о г о в е к а казачества, и его «золотого века», совпавшего с отменой буйного и своевольного казачьего сословия, что было последним тяжелейшим воссоединением Северного Кавказа с Россией русских с матерью-Родиной, обновленной в огненной купели революции 17-го года.
Постоянным фоном жизни людских поколений здесь остаются горы. За городом, поселком или станицей неспешно и грозно уходят в космос заснеженные взгорья, леса и балки, сглаженные снегами и светом предвечерья, будто склон одной огромной долины. В окаменевшей неподвижности синеют сизые космы облаков на гранях Большого Кавказа. Выше — чистое небо. Над горами, облаками и небом неправдоподобно высоко Эльбрус, Шат-гора, Грива Снега, корона Европы. Зловещая, космическая тишь. Приглашение к смерти, к бытию в камне и глине. К леденящему покою свирепых облаков, безжалостных пропастей и предательских лавин, дремлющих в ожидании человеческой жертвы.
Время действия романа начинается спустя столетие со дня заселения станицы — в лето господне тысяча девятьсот девятое, в кое припала юность наших героев, последних казаков буйного Терека и славной Кубани.
Место действия уже указано, хотя точности ради его следовало бы очертить до крохотного пятачка сказочно прекрасной земли в Предгорном районе, из конца в конец которого всадник проедет за полдня, а пеший пройдет за день. Однако во избежание патриотических споров, в какой именно станице все это случилось, и чтобы пальцем не показывали на соседа, скажем так: это случается всюду, где живут люди, всякий раз по-своему. Казакам не привыкать к дальним странам: прадеды выплясывали с парижанками, крестили язычников индеян в прериях Русской Калифорнии, в Китае чай пили и в Стамбуле детей оставили.
В туманной пелене грядой дремали горы-лакколиты,
до каменных краев налиты нарзаном, богатырь-водой.
Где ствол березы белой ник и никли кудри ив плакучих,
пробился головой родник и зажурчал струей шипучей.
Текут года. Звенит в тиши ручей забывчивей и глуше.
И разрастались камыши у поймы узенькой Кислуши.
И кони, серый да гнедой, не смущены и зверьим лаем,
брели сюда на водопой, как будто слаще тут вода им.
За ними — люди. Как вино, играет, пенится соленый
родник, пробившийся давно в скале от времени зеленой.
Орлам и львам тут царство культа — их налепили тут везде.
А тем коням доселе скульптор — на отдаленнейшей звезде.
И снова протекут года, пока узнают: не болото —
а с серебром бежит вода, и закипит тогда работа.
Узнают бабы, маету — от родников Горячих, Кислых
они носили воду ту на ясеневых коромыслах.
Ее в бутылки наливали с изображеньем царских птиц,
и за границу отправляли, и в ресторации столиц.
И повалили господа, с кинжалом выставляя руку,
зане целебная вода лечила их мигрень и скуку.
Лечился тут один поэт, чеканя строки на булате…
Молчит дуэльный пистолет в его казачьей белой хате.
Кружились листьями года. Росли в Предгорье города.
Но прежде только вепря треск, медянки блеск да птичьи хоры.
Безбрежно волновался лес, и спали молодые горы.
В громаде каменной брони навстречь ветрам, что с юга дули,
как мастодонты, шли они на водопой и здесь уснули.
Пророс кочевника скелет. Внизу желто от ярких примул.
Цветут шафран и бересклет. Вот тур в полете тело ринул,
Звенит капель. И весь апрель зарянки флейтовая трель.
СТАРИННАЯ НОЧЬ
