Гельмут Гюнтер - Горячие моторы. Воспоминания ефрейтора-мотоциклиста. 1940–1941
– Проклятый бардак!
Пьяным он не казался. Во всяком случае, пьяным в стельку его еще никто не видел, но что-то изменилось в этом человеке с тех пор, как мы оказались здесь, в России. Может, предчувствовал, что отсюда ему уже живым не выбраться? Бахмайер всегда был человеком закрытым, ограничивавшимся рамками чисто служебного общения с нами. Но угрюмым его никак нельзя было назвать, тем более грубияном. Он даже делился с нами присланным в посылках из дома съестным, мы, правда, тоже в долгу не оставались. И в боевом охранении Бахмайер стоял, как все остальные смертные. Видимо, просто не все люди на этом свете могут просто так, запросто раскрыть душу другим…
Артиллерийский обстрел усиливался, и приходилось удивляться, как это обошлось без новых трагических событий. Разве что загорелся блиндаж, в котором находились командир вместе с адъютантом. Хильгер дал команду:
– Подготовить машины!
Огневой шквал буйствовал уже где-то далеко в тылу. Мы без труда добрались до мотоциклов. Машина Никеля стояла без дела – этот боец только что прибыл к нам. А у Белы спустило заднее колесо. Я вздохнул с облегчением, видя, что мой старый добрый BMW цел и невредим. Я запустил двигатель. И – о чудо! – машина завелась с полоборота.
Оттуда, где находилась 3-я рота, доносился шум боя. Черт возьми, ну и достается же этим ребятам! Мысли мои вновь вернулись к Гансу, которого перевели в 3-ю роту вместо Никеля. Расставались мы с грустью. В конце концов, я знал его дольше всех остальных. Еще призывниками мы падали мордой в грязь по знаку нашего роттенфюрера Зубяка. Я отчетливо слышал разрывы ручных гранат. А когда донеслось это русское «Ураааа!», от которого стыла кровь в жилах, Клингенберг скомандовал:
– Всем в окопы, винтовки и гранаты наготове!
Произнесено это было все тем же равнодушно-холодным командным тоном, будто мы были не в бою, а на занятиях. Бросив мотоциклы, мы разбежались по окопам. И снова это ненавистное «Ура!». Сжимая в руках карабины маузера, мы не переставая думали о наших товарищах из 3-й роты. Вряд ли мы представляли собой грозную силу: трое или четверо бойцов из взвода связи, водители штабных машин и еще горсточка мотоциклистов-посыльных – вот и весь последний резерв.
Русские сумели прорвать оборону на участке 3-й роты и сейчас дышали нам в затылок. И не было нужды быть офицером, чтобы понять это. Мы напряженно вглядывались туда, где сражалась 3-я рота. Я коротал время, пересчитывая пуговицы на мундире – выживу или нет? Вот идиот! Встряхнувшись, я взглянул на Никеля и Лойсля. Они тоже лежали, вцепившись в винтовки (карабины), и на лицах их был написан страх. То есть ничем от меня не отличались.
Шум боя по фронту усиливался, но вскоре наши пулеметы тарахтели куда сильнее, чем русские. Один взрыв, другой, и… тишина. Вскоре прибыл белый как мел боец 3-й роты и доложил обстановку нашему командиру. «Русские численностью до батальона атаковали 3-ю роту, прорвали оборону 2-го взвода и устремились дальше. Бойцы гауптштурмфюрера Тиксена сумели закрыть брешь и уничтожить врага, прорвавшегося к командному пункту роты», – донеслись до нас его слова.
Если изложить все в двух словах, это был самый ответственный и самый тяжелый бой, в котором участвовала рота мотоциклистов. И Кришан со своими бойцами в очередной раз выручили нас. Клингенберг, жестом подозвав Никеля, отправился вместе с ним в 3-ю роту.
Едва наступило затишье на участке 3-й роты, как бой закипел на участке 2-й роты. Артиллерийский обстрел нашего участка также усилился. День начался совсем нехорошо! А вообще, если говорить серьезно, такое понятие, как «день», постепенно видоизменялось – здесь под Ельней мы понемногу теряли ощущение времени. «Недели две точно прошло», – утверждал Лойсль. Четырнадцать дней без отдыха, не ополоснув водой лицо, не говоря уже о мытье, в постоянной готовности нырнуть в окоп или отправиться на мотоцикле к черту на кулички. Вот чем стала для нас Ельня!
Унтерштурмфюрер Хильгер отправил Лойсля во 2-ю роту. Мне предстояло добираться до штаба дивизии, а потом до тыловиков. Шпис должен был заняться похоронами погибших связистов.
Проселочная дорога, та самая, где я чудом избежал гибели во время столкновения с автомобилем офицера связи батальона, изменилась до неузнаваемости. Мне приходилось изворачиваться как угрю, чтобы не въехать в очередную воронку от снаряда. Артогонь продолжался. Более того, он усиливался по мере приближения к главной дороге. У пересечения проселочной дороги с главной я остановился и огляделся, пытаясь выяснить обстановку. Я стоял на небольшом возвышении, откуда было относительно хорошо видно пехотинцев, продвигавшихся по другой стороне дороги. Это были бойцы полка «Великая Германия», смело и решительно контратаковавшие русских и вынудившие их к отходу.
Пора было ехать дальше. Я следил за интенсивностью обстрела и, когда огонь русских ослабевал, устремлялся дальше. За огромными воронками я различал тела погибших, мертвых лошадей, покореженную технику. Справа от дороги был знак «Внимание! Дорога простреливается противником!». Русские часто в упор расстреливали одиночные автомобили. Патронов и снарядов они не жалели – видимо, недостатка в них в Красной армии не было.
В штабе дивизии я пробыл недолго, после этого проехался по Ельне. Этот город также страшно изменился за прошедшие несколько дней. Сплошные развалины, мертвые, вокруг безлюдье. Я проехал мимо немецкого военного кладбища – длинные ряды могил были лучшим свидетельством тому, какой ценой далась нам Ельня. Еще 20 километров, и я спустился к Болтутино – там разместились наши снабженцы.
Едва я успел приехать на место, как меня тут же окружили солдаты. В этих краях тоже кое-что произошло с тех пор, как я побывал здесь в последний раз. Тяжелые грузовики приходилось постоянно перемещать с одного места на другое. Изрытая воронками земля говорила о том, что и обозники отнюдь не всегда в безопасности. Передав шпису необходимые распоряжения, я стал искать моего приятеля Эвальда. Он рассказал мне, что утром здесь был настоящий ад – дальнобойная артиллерия противника уничтожила несколько грузовиков, были раненые и убитые.
Чувствовалось, что Эвальд что-то недоговаривает. Сославшись на занятость, он исчез за стоявшими поблизости в беспорядке грузовиками.
Ну вот, теперь его и не поймаешь, с досадой подумал я. Но Эвальд вскоре вернулся, притащил сигарет, шоколада и персонально мне – банку сельди. Я тоже спешил, поэтому, не медля ни минуты, заправил машину у цистерны и уехал. Ельня была под обстрелом, но мне дико повезло – я пробрался через город без происшествий. Над участком батальона словно занавес, из жалости скрывающий ужасы, повисла завеса густого, желтовато-серого дыма. Русские били из всех имевшихся в их распоряжении калибров.
Чутье подсказывало мне: «Не будь дураком! Не езжай дальше! Выжди, пока прояснится обстановка!» Но мог ли я сидеть и выжидать? Ведь у меня в полевой сумке лежал толстый конверт, который необходимо было доставить в штаб батальона! Нет, если сейчас засесть здесь, чем это обернется? Внезапно на ум пришел Швенк и все отделение Форстера. И о чем я только раздумываю? По газам и вперед!
Поездка на КП батальона была сущим адом, поверьте. Я не слезал с мотоцикла, я падал ничком на землю, а если усаживался вновь, так это больше походило цирковые кульбиты – я вскакивал в седло, как лихой кавалерист-наездник. Если артобстрел не позволял ехать дальше, я останавливался и пускал в ход «дополнительный рацион» Эвальда. Вечером унтерштурмфюрер Хильгер зачитал доставленный мной дневной приказ по дивизии. Все, что я из него вынес, так это то, что против нас на фронте противник сосредоточил значительно превосходившие нас по численности силы. Перечислялись несколько стрелковых и механизированных дивизий и полков – приводились даже их номера. Сомнительно, чтобы наша дивизия в одиночку смогла устоять перед таким чудовищным натиском. И я весьма скептически расценивал наши перспективы на удачную контрнаступательную операцию. Эти мысли не давали мне покоя до позднего вечера. Потом я завернулся в свою шинельку и проспал в окопе до следующего выезда.
– Вставай и готовься. Мы через час отходим, – известил меня унтершарфюрер Бахмайер, делая очередной глоток шнапса.
Этот приказ прозвучал в моих ушах «Одой к радости». Произошло это 31 июля 1941 года. Время, прошедшее с нашего отъезда из Кирхдорфа, наложило неизгладимый отпечаток на нас: многие из тех смеющихся солдат, которых забрасывали цветами восторженные жители Кирхдорфа, обрели вечный покой на необозримых полях под Ельней или же на солдатском кладбище в самом городе…
Показалась длинная колонна пехотинцев вермахта. Их командир в звании майора доложил Клингенбергу. Вскоре они стали занимать некогда наши позиции. Мы запустили двигатели и отъехали. Никель, мотоцикл которого восстановлению не подлежал, снова получил матчасть – на тыловиков надавили как следует, они и выделили ему средство передвижения. Клингенберг с
