Лев Исаков - Русская война: дилемма Кутузова-Сталина
Вот приводимая дочерью полководца М.Г.Жуковой в её разысканиях «Мой отец маршал Жуков» деталь: подкидыш-дедушка был найден на паперти МОСКОВСКОЙ ЦЕРКВИ /имярек/, возбуждающая уйму вопросов: Как его обрела приёмная мать из глубинки Малоярославского уезда КАЛУЖСКОЙ ГУБЕРНИИ? Почему при сохранившихся МЕСТНЫХ и РОДОВЫХ воспоминаниях об отце ничего не отложилось по поводу матери, хотя должно быть с точностью наоборот? Кажется, МОСКВОЙ прикрывалась какая-то КАЛУЖСКАЯ история…. Впрочем, переменчивость текста воспоминаний умершего в 1974 году полководца после его смерти от издания к изданию стала настолько велика, что следующее может предъявить материал к новым вопрошаниям.
Была какая-то тень, и не личная, а социальная на отношениях Константина Жукова с многочисленной родней жены Пилихиных, которые никогда свояка на праздники не звали, а в редкие посещения «по делу» за стол не садили, что остро запомнилось памятливому сыну.
До 1906 года как и большинство рабочих Центрально-Русских губерний Константин Жуков был «отходником» появляясь на родине/?/ в летнюю страду посевная-сенокос-уборочная, в остальное время пребывая на заработках. В 1906 году он возвращается в сердобольную русскую деревню, принимавшую вместо пенсионного обеспечения отработанных и выброшенных городом своих детей, приехал уже на последний срок по возрасту и нездоровью 62 лет; это более естественное объяснение, нежели утверждения мемуаров о какой-то ссылке под надзор полиции за участие в революции 1905–1907 гг., хотя по горячности характера он почти наверняка и «приложился» – впрочем, в последних изданиях это старательно снимается.
В деревне он прожил ещё 15 лет и умер в возрасте 77 лет в 1921 году, что для жителя русского центра 19-нач.20 веков очень и очень неплохо.
Столпом семьи являлась мать Устинья Артемьевна Жукова, в девичестве Пилихина, прямое воплощение некрасовской русской женщины, которая «коня на скаку остановит – в горящую избу войдёт…»; необыкновенно сильная, она легко поднимала и носила 5-пудовые мешки с зерном, следуя в породу Пилигиных – по рассказам, дед полководца Артём Пилигин «подлезал под лошадь и поднимал её на плечах; или брал за хвост и одним рывком сажал на круп». Это шло уже что-то пращурово, былинное…
В прижизненных мемуарах полководца усиленно педалируется происхождение матери из нищей деревни Чёрная Грязь: согласимся, что и деревня может быть нищая, и семьи-то Пилихиных небогаты – но вот нищие?… Последующие события этой неброской женской предисторической судьбы последнему противоречат: в отсутствие мужа в добавление к обычным женским зимним занятиям Устинья Артемьевна самолично занималась извозным промыслом; ездила за бакалейными товарами в Малоярославец и перепродавала их лавочникам в Угорском Заводе и Стрелковке – это требовало и навыков, и грамотности, и коммерческой хватки; да и собственных лошадей. В самый трудный 1902 год, когда завалился вековой домишко бабки Анны, в хозяйстве на продажу под новый сруб отыскалась и лошадь, и корова, и на возмещение кредит…
Кстати, Георгий Константинович имел удивительное свойство быть правдивым при явном лукавстве, и живописуя трудную женскую долю матери, что вполне достоверно, тут же обмолвился, что за одну поездку в Малоярославец Устимья Артемьевна получала от 1 рубля до 1 рубля 25 копеек… в пересчёте на товарные эквиваленты 2 пуда ржаной муки или 8-16 фунтов мяса. До кризиса 1901–1903 годов, работая в Москве, Константин Иванович ежемесячно высылал семье около 3 рублей денег; и 1–2 рубля с наступлением кризиса.
Для обеих сторон брак был вторым и очень поздним: жениху на момент свадьбы 50, невесте 35 лет; в основе своей «сознательным»: доли не кляли, другой не ждали, детям хотели иной – вкладывались в них как могли.
Из 3-х детей выжили старшие, Мария и Георгий, младший Алексей умер в возрасте года, когда старшим было 7 и 5 лет. Естественно для крестьянской семьи главные надежды возлагали на сына – но отчётливо не в крестьянской доле.
Мальчик выразительно сочетал в себе черты матери и отца: коренастый, крутолобый, сильный, в Пилихинскую родню; в то же время с неукротимыми порывами яростливого на всё внешне-довлеющее характера в отца и с его безотносительной талантливостью. Как не объявляемая, но очевидная надежда семьи, он рано почувствовал свою особенность в отношении сверстников, сначала сестры, родственников, потом и соседских – привычка быть «за главного» началась с детства, что нравилось немногим, и заметно, что уже в детстве его друзьями становятся те, кто безропотно принимает его верховенство: сестра Маша, старшая его годами; «самый лучший друг» Лёша Колотырный (уличное прозвище одного из Жуковых, которых в деревне было 5 дворов, а в России с лёгкой руки А.П.Чехова обратилось в корпоративную фамилию сапожников) – всегда в чём-то уступавшие ему: в силе, воле, способностях… Он как-то органически не был способен к РАВЕНСТВУ, и восставал на всякое превосходство, уподобляясь тем собакам-ротвейлерам, замечательно добрым и заботливым к детям, телятам, увечным, и которых хозяин должен еженедельно драть ремнём в утверждении своего главенства. Во всю его жизнь обилие раскрываемых качеств и способностей было поражено этой идущей из детства НЕОБУЗДАННОСТЬЮ, под итог любого достижения сметавшей все выстраиваемые к тому основания – Первый или Никто – и к итогу он оставался один; или против всех…
И первыми эту неуступчивую необузданность испытали его родители. Если добро-суровая мать как-то просто приспособилась к женской доле ступать в мужской след, мужний он или сыновний, то с гневливым отцом, воспитывавшем по старинке «назиданием с ремешком», «бывали случаи, когда отец строго наказывал меня за какую-либо провинность и даже бил шпандырём(сапожный ремень), требуя, чтобы я просил прощения. Но я был упрям и, сколько бы он не бил меня – терпел, но прощения не просил»: вспыхнул острый конфликт, и мальчишка даже сбежал из дому – через 3 дня нашли, вернули, посекли и отстали. Кажется, за срывами оставалась обоюдная привязанность, и под закат маститый сын признавался в любви к отцу; об этом же говорят и те скупые эпизоды, которые он внёс в первое издание мемуаров из воспоминаний детства.
Счастье Георгия Жукова, что первые годы его воспитания прошли в русской деревне, всегда снисходительной, терпеливой к своим сыновьям, всегда с запасом любви и жалости к ним: Фомушкам-плотникам, Илюшам-ковалям, Алёшам-огородникам. Здесь, в Центральной России, такой неяркой, неброской, не завораживающей и не повергающей, без дебрей, круч, пучин – такой доброй и уже печальной в неминуемой участи своих детей, складывался этот характер необузданной широты, в котором так много и от необозримости Русского Поля и Русского Леса; и просто скроенности Иванушки-дурачка… – того самого, что Три-Десятое царство приберёт!
То схваченное деревенское некрасовское щедро пролилось и на него: ночные, купание лошадей, рыбалка на самодельную снасть, покос, тихая охота на грибы и ягоды, жатва своим первым серпом, мудрец-огонь костра близ мерцающего сталью-серебром плёса – всё это щедро проливалось– прорастало неискоренимыми картинами на кристаллизующийся монолит характера и души. Это было уже неизбывно, как нарастающее на костях мясо.
Но проявляется в числе этих безотчётных влечений и нечто новое: в соседней деревне Огуби проживал брат крёстной Прохор Петин, по занятиям половой в трактире, по влечениям страстный охотник, несмотря на увечную хромую ногу. Первая же встреча заразила мальца охотничьей страстью к охоте на всю жизнь; ради неё он готов был часами следовать за деревенским Нимвродом, лез в озеро за уткой или в сугроб за зайцем, только чтобы получить право на вожделенный выстрел от самобытного учителя, стрелявшего без промаха. «Особенно я радовался, когда он убивал зайца из– под моего загона».
Это было уже не крестьянское – какое-то стороннее, азартное, барское, воинское…
«Зимой в свободное от домашних дел время я чаще всего ходил на рыбалку, катался на самодельных коньках на Огубёнке или на лыжах с Михалёвских гор» – запишет он впоследствии о своих досугах 7-10 лет. И право, как это ближе к трафарету «счастливого детства», нежели современное «доращивание» человеческих «телят» даже в очень благополучных любящих семьях…
Вероятно, некоторой неожиданностью для близких и самого мальчика стало открытие способностей к учению, «умствованиям», «теории», что так подозрительна устойчиво традиционному осторожному крестьянскому сознанию: «лучше семь раз отмерить, чем один отрезать». Поступив при полном согласии с родителями в 1903 году в церковно-приходскую школу, он довольно неожиданно открылся в ней лучшим учеником на протяжении всей учёбы в 1903–1906 годах, и завершил с похвальным листом, чем поразил даже чванливых родственников Пилихиных. Из крайне небольшого круга взрослых, повлиявших на него в детстве, позднее он вспоминал по имени– отчеству, кроме родни, только преподавателя школы Сергея Николаевича Ремизова: «он был опытный педагог и хороший человек, зря никого не наказывал и никогда не повышал голос». Он первым заметил у мальчика хороший слух и способности к пению и включил его в школьный хор., т. е. и в церковный, в котором сам пел вместе с братом-врачом, о чём можно судить по тому, что последнего Г.К. тоже знал и прописал по имени-отчеству: Николай Николаевич… Пишу так подробно, потому что о своей любви к церковному пению Георгий Константинович пишет неоднократно, но о своём участии в церковном хоре старательно умалчивает.
