Франсуа Блюш - Людовик XIV
Чтобы дойти до буллы «Unigenitus», осуждающей книгу Кенеля, Ватикану понадобилось около двух лет: булла «Unigenitus» была провозглашена 8 сентября 1713 года и явилась явной победой Летелье, Фенелона, иезуитов, епископов Люсона и Ларошели, но не столь удачным достижением Людовика XIV. До этого момента он оставался по отношению к Риму в деликатном положении просителя. Теперь он уже обязан держать свое обещание: заставить всех епископов королевства принять папскую буллу с почтением. Власти срочно созывают в Париже «чрезвычайную» Ассамблею духовенства. Но из 49 прелатов девять вместе с Ноайем составили оппозицию. Папа не получит единодушного одобрения своей булле. Король находится в ложном положении как по отношению к Риму, так и по отношению к своему королевству.
Отставка великого канцлера…
Оказавшись среди всех этих трудностей объективного и субъективного характера (старческая привязанность к мнению мадам де Ментенон и слишком большое доверие, оказываемое отцу Летелье), Людовик должен был бы больше прислушиваться к мнению верных, умных и выдержанных советников. К несчастью, он не считается больше с мнением такого человека, как де Торси; он не ценит больше по достоинству Луи де Поншартрена. Его спокойная авторитетность, которая была ему свойственна в течение всей долгой Испанской войны, когда ему нужно было держать штурвал в море разбушевавшихся страстей, сменилась старческим склеротическим авторитаризмом. Превратится ли абсолютная монархия в абсолютизм?
Де Поншартрен с огорчением говорит об этом Жоли де Флери: ход политической жизни, кажется, искажается, «совет министров существует теперь лишь для проформы… Все решения принимаются вне связи друг с другом»{224}. Король торопит события. Так как Ноай и поддерживающие его епископы 5 февраля
1714 года подписали послание Папе, в котором протестовали против осуждения «Нравственных размышлений» и затем наложили запрет на принятие буллы «Unigenitus» в парижской епархии, Людовик XIV требует зарегистрировать в парламенте 15 февраля королевскую грамоту, составленную 14-го, предписывающую распространение и принятие папской буллы во всем королевстве. Высшие должностные лица только и ждут кончины своего коронованного мучителя; а д'Агессо, королевский прокурор, друг кардинала и канцлера, не скрывает своей галликанской враждебности по отношению к папскому уложению.
В церкви Франции с 5 февраля — дата окончания чрезвычайной Ассамблеи духовенства — начинается что-то похожее на раскол. Большинство епископов приняли буллу и решили сопроводить ее распространением пастырского наставления, составленного по единому образцу для всех приходов. Другие же, не принявшие буллу, объединившиеся вокруг кардинала-архиепископа Парижского, не все были янсенистами, а являлись в основном августинцами, но все были галликанцами. Их влияние было довольно сильным, хотя они были малочисленны; и вскоре их поддержали доктора Сорбонны, богословский факультет в Реймсе, большинство низшего духовенства и судейских и многочисленные правоверные католики. Одним из не принявших буллу, привлекших внимание во Франции и в Риме был Анри-Шарль де Куален, епископ города Мец, дворянин из герцогского дома, из престижной, обширной приграничной епархии, автор взрывоопасного послания, составленного 20 июня 1714 года.
Отвергнув буллу и навязываемое пастырское наставление, не принимая даже королевской грамоты от 14 февраля, этот прелат решается опубликовать «Послание и пастырское наставление… в связи с публикацией уложения Его Святейшества Папы от 8 сентября 1713 года». Этот текст всколыхнет всю Церковь Франции. Написанный ясным, изысканным языком, этот текст Куалена напоминает о высказываниях святого Августина и Фомы Аквинского касательно «достаточной благодати», не отвергает понятия о «невидимой церкви» (церкви праведных), показывает опасность плохо понятого осуждения предложений под номерами 79–86. Этот текст покажется иезуитам «скорее критическим опровержением, чем послушным принятием буллы», и даже «очень резкой сатирой — подобной еще не было — на папское уложение»{283}. Неизвестно, сколько жителей Меца поняли это довольно замысловатое послание, которое одновременно «осуждало и принимало один и тот же текст»; но оно вскоре было распространено по всему королевству; дойдя до отца Летелье, вызвало у него чувство омерзения, а дойдя до канцлера, вызвало у него восхищение.
Канцлер перестал понимать короля с тех пор, как принятие буллы «Unigenitus» раскололо страну. А Людовик XIV заставил подготовить в частном совете то, что станет постановлением от 5 июля 1714 года, по которому «Послание и пастырское наставление епископа Меца» надо «отменить и уничтожить, так как оно наносит ущерб королевским грамотам Его Величества, противоречит принятию буллы, одобренной Ассамблеей духовенства Франции, и ослабляет и делает бессмысленным осуждение как ошибок, содержащихся в 101 предложении, так и книги, которая их содержит»{283}. Поншартрен не понимал, во имя каких принципов светская власть могла бы осудить того, кто лишь воспользовался своими епископскими правами. Он бросил на чашу весов свою отставку. Король, решивший затормозить развитие галликанства и ликвидировать кенелевскую оппозицию, не выносивший ни малейшего намека на шантаж или запугивание, принял эту отставку. 2 июля двор узнал, что Вуазен, оставаясь государственным секретарем по военным делам, получил печати Франции и стал канцлером. Вуазен, которому покровительствовала мадам де Ментенон и который был не таким хорошим юристом и не таким важным вельможей, как его предшественник, не таким человеком чести и не таким независимым, представлял собой человека, которому можно дать любое поручение, как и любой документ на подпись. Он был из тех, кто, «демонстрируя лояльность, [объявляют] монарха не подвластным общим законам»[126]. Луи де Поншартрен принадлежал к другому типу людей.
Желание уйти от дел было продиктовано заботой о спасении своей души, а отказ поставить печать на постановлении, осуждающем епископа Меца, был для него лишь предлогом. Людовик XIV готовил втайне еще более тревожащие документы, под которыми Поншартрен как большой знаток государственного права и честный юрист никогда не поставил бы своей подписи первого сановника короны. Король действительно готовился хладнокровно нарушить основные законы.
…Блуждания старого короля
Знаменитое французское «декрещендо» «Вера, Закон, Король» не должно подвергаться никаким изменениям. Оно означает, что естественный закон, а также основные законы возвышаются над королем. Если король нарушает неписаные законы, служащие правилами для монархии, он нарушает уложение королевства и освобождает своих подданных от их долга повиноваться. Как Людовик XIV мог смело поставить себя в подобное положение, монарх, который так хорошо знал государственное право и улучшил его преподавание в университете? Монарх, который столько раз преклонялся перед мнением своих министров? Монарх, который всегда советовался с компетентными людьми, стараясь не навязывать во что бы то ни стало свои идеи или свои чувства? На этот вопрос можно дать много ответов. 4 мая, после смерти герцогов Алансонского, Бургундского и Монсеньора, скончался герцог Беррийский. Мадам де Ментенон обожает герцога дю Мена (или делает вид, что обожает, что, в сущности, одно и то же). Людовик XIV также любит этого принца. Принцы Конде и Конти его мало интересуют. Его племянник, герцог Орлеанский, его беспокоит: он слывет лентяем, дебоширом и даже вольнодумцем — в философском понимании этого слова; он навлек на себя странные подозрения во время войны за испанское наследство, не говоря уже о том, что теперь нашептывают в кулуарах. В Людовике говорили скорее чувства, чем разум. А кто скажет, какова была доля чувства в антипротестантской и антиавгустинской политике того же самого короля? На все это наслаивается горделивая идея о превосходстве своего собственного потомства — даже незаконного, незаконнорожденного, — у которого больше королевской крови, чем у потомков принцев Орлеанских или Конде. Не будем также сбрасывать со счетов, что старение оказывает свое влияние. Но мы думаем, что старый король, безусловно, более прозорлив, чем кажется. Как и его воспитателю Мазарини, королю случалось, и не раз, особенно в иностранной политике, держать про запас два варианта. И здесь он может удовлетворить законнорожденных, успокоить маркизу и духовника, дать почувствовать свою власть Конде и Конти, сделать предупреждение герцогу Орлеанскому, постараться выиграть время и попытаться направить политику регентства.
Разве он не знает, что угодливый парламент отменил поочередно завещания его предка Генриха IV, а затем и его отца Людовика XIII? Как могло случиться, что у него, четырнадцатого по счету Людовика, исчезают после такого долгого и авторитарного правления все наследники и остается один-единственный, да еще в таком несмышленом возрасте? Такие мысли одолевают политика, одолевают старика: проблемы завтрашнего дня решать другим. На языке христианской морали, слегка перефразированной, это означает: я принял меры по спасению своей души для мира иного, а Господь пусть заботится о моих ближних и покровительствует Франции! А пока Людовик объявляет своих двух незаконнорожденных сыновей возможными наследниками (эдикт от июля 1714 года) и дает им титул принцев крови (декларация от 23 мая 1715 года), вводит их в совет, который предусматривается для периода Регентства (завещание от 2 августа 1714 года). Это последнее решение не выходит за обычные рамки королевских прав. Два других нарушают законы королевства.
