Франсуа Блюш - Людовик XIV
Смерть трех наследников
Смерть унесла меньше чем за год — с 14 апреля 1711 года по 8 марта 1712 года — сына старого монарха, Монсеньора; его милую невестку герцогиню Бургундскую, принцессу Савойскую; его внука, герцога Бургундского, второго наследника; наконец, через несколько дней — старшего из его правнуков, герцога Бретонского, третьего наследника. В 1714 году скончался герцог Беррийский, внук короля, а на год раньше, в 1713 году, умер герцог Алансонский (сын упомянутого выше герцога Беррийского). Историографы, слишком много занимавшиеся критикой долго длившейся войны, а также разбором религиозных конфликтов и экономических трудностей конца правления, не уделяли достаточно внимания такому важному вопросу, как потеря домом французских королей почти всех наследников. Чувство сострадания к старику, так много перенесшему горя, противоречило их убеждениям, а с другой стороны, как говорит Шатобриан, «их удивляло, что глаза королей могут быть наполнены слезами!».
Кажется, что с возрастом люди становятся эгоистичнее, а уход из жизни молодых втайне утешает стариков. Это не подходит для данного случая, так как здесь надо принимать во внимание два важных фактора: Людовик XIV — чувствительный человек; и подобная череда трауров была бы уже чрезвычайно жестоким испытанием для обычной семьи, а для королевского дома — это драма. Неужели исчезнет династия Капетингов, которая в течение 725 лет отождествляется с Францией? Правда, у короля, отдающего себя заботам управления, занятого стратегией, тактикой, вопросами продовольственного снабжения, религиозными бурными круговоротами, нет времени для того, чтобы погружаться в мечты, философствовать, упиваться своими переживаниями. Эти следующие друг за другом испытания приходится выдерживать, в тот момент, когда ему надо решать сложнейшие государственные проблемы, находясь постоянно среди испытующе на него глядящих врагов и придворных, любящих его или безразличных к нему. Если монарх будет долго оплакивать свое горе, его обвинят в том, что он забыл о несчастьях королевства, а если будет исполнять свои королевские обязанности, стараясь не терять времени, не смешивая дела семьи с делами государства, взяв себя в руки и сохраняя хладнокровие, его обвинят в бесчувственности и в бесчеловечности. В этом и бремя и величие «ремесла» наследного монарха.
Потомство Людовика XIV исчезает по линии первородства, как будто судьба сообразовывалась с основным законом наследования. Монсеньора, которого любили в Париже солдаты и простой люд, смерть унесла первым. 8 апреля 1711 года вечёром, находясь в Медоне в своей резиденции, он почувствовал «сильную головную боль». 9-го слабость и мигрень вынудили этого неутомимого любителя псовой охоты «прервать это занятие», возвратиться и лечь в постель. Фагон и Марешаль, тотчас же прибывшие к нему, поставили диагноз: подозрение на оспу — и не ошиблись. На следующий день к вечеру на теле появились маленькие пузырьки. 12-го вечером нависла большая опасность, Монсеньор бредил «с открытыми глазами»; король запретил входить в комнату сына. На следующий день вновь появляется надежда, и даже 14-го утром надежда еще живет в каждом. «А к семи часам вечера, — записал де Сурш, — он находился в состоянии агонии и к одиннадцати часам вечера скончался. Король тут же приказал закладывать кареты (он не боялся заразиться, пока пытались спасти его сына, теперь же он подает пример для принятия некоторых предосторожностей), он уезжает из Мед она в половине двенадцатого и направляется в Марли. Недалеко от Версаля он повстречался с каретой герцогини Бургундской, которая ехала ему навстречу с несколькими дамами, король остановился, чтобы ей сообщить эту печальную новость, и сразу отъехал; приехав в Марли, он смог лечь в постель только через три часа после того как приехал: его боль была так велика, что он не мог избавиться от сильнейших приступов удушья»{97}.
Шестнадцатого апреля Мадам Елизавета-Шарлотта писала: «Я видела короля вчера в 11 часов, его печаль так сильна, что она умилостивила бы даже каменное сердце; однако он не досадовал, со всеми разговаривал и отдавал приказы с большой твердостью в голосе, но всякий раз его глаза наполнялись слезами, и он едва сдерживал рыдания. Я страшно боюсь, как бы он сам не заболел, так как у него очень плохой вид. Я его жалею от всей души». Мадам сильно взволновало такое страдание короля: она рыдала до самого вечера. И это она-то, которая всегда высмеивала набожность короля, противоречивость его религиозности, сегодня она восхищается тем, как он «подчиняется воле Господа, трудно даже вообразить, какова эта покорность судьбе». Утешением Людовику XIV служит лишь то, что ему сообщает духовник его сына: Монсеньор говел на страстной неделе перед своей «христианской кончиной», «его совесть была чиста». Уверовав в спасение дофина, «король сам ведет такие благочестивые речи, что это вас трогает до глубины души»{87}.
Франция, возможно, потеряла лучшего из своих королей. Когда-нибудь в будущем, возможно, мы посвятим книгу этому наследнику, столь человечному, столь любимому при жизни. Очернять его стало привычным с легкой руки Сен-Симона. Этот герцог изобразил его лентяем и увальнем. А его портрет Людовика Французского был просто карикатурой. Если Монсеньор страстно увлекался псовой охотой на волков, конными состязаниями, игрой в шары, верховой ездой, состязаниями по снятию пикой кольца и был всегда первым среди своих талантливых друзей, если он собрал прекрасные коллекции, занимался украшением своего дворца, председательствовал на прекрасных маскарадах, царил в Медоне в своем изысканном кружке для избранных, то лишь потому, что он должен был найти умные и приятные занятия, чтоб заполнить свое свободное время, которого у него было в избытке, за что он, конечно, не может нести ответственность. Каждый раз, когда его отец давал ему ответственные военные или политические поручения, он всегда показывал себя достойным королевского доверия; смелый и популярный в армии (1688), внимательный и всегда занимающий твердую позицию в совете министров.
Много и зло судачили по тому поводу, что организация захоронения Монсеньора в Сен-Дени прошла тайно. Для подобного соблюдения тайны было две причины: страх перед инфекцией и стыдливость Людовика, который старался изо всех сил спрятать на людях свои слезы. Хотя мадам де Ментенон говорила с безмерной сухостью о смерти Монсеньора (проявляя и после его смерти свою нелюбовь — обычное чувство к пасынку), хотя и придворные очень быстро смахнули фальшивые слезы и уже осаждали со всей своей услужливостью нового наследника, ничего не изменилось в настроении старого монарха: его горе было неподдельно велико.
Однако, как в истории с Иовом, на Людовика XIV посыпались испытания одно за другим. После оспы появилась корь в острой форме. За смертью первого дофина вскоре последовали смерти герцогини и герцога Бургундских. Герцогиня Бургундская умерла первой 12 февраля 1712 года. Ей не было еще и двадцати шести лет. Старый король получал большое удовольствие от общения с ней, так как ее импульсивный характер разряжал слишком серьезную атмосферу двора. Мадам де Ментенон, которая не любила ее (а кого она любила?), писала 1 сентября 1711 года: «Супруга дофина превосходит все мои ожидания: она заставила всех любить ее, восхищаться ею; она не без недостатков, но хороших качеств у нее гораздо больше»{66}.
Меньше чем через неделю после своей супруги (18 февраля) умирает герцог Бургундский, второй дофин (он был наследником всего лишь десять месяцев). Его дед хорошо знал его недостатки (взрывоопасное сочетание чрезмерной набожности и гордости) и его «потолок» (не очень способный командовать армиями); герцог Бургундский, кроме всего прочего, не способен мыслить как монарх. Фенелон, который его сформировал (и искалечил), сказал о нем в январе 1711 года: «Он больше всего занят бесплодным умствованием, которое ни к чему не приводит»{224}. Но смерть Монсеньора поставила герцога Бургундского перед большими обязанностями, и, казалось, он от этого возмужал. Через месяц после смерти отца (то есть Монсеньора. — Примеч. перев.) маркиз де Сурш так говорил о сыне: «С радостью смотрели на наследника, который работал целые дни с генеральным контролером Демаре и государственным секретарем Вуазеном, чтобы как можно глубже вникнуть в дела»{97}. Конечно, через несколько лет после такого интенсивного обучения второй наследник был бы готов к тяжелой наследственной обязанности. Король в этом убеждался каждый день. События же, и это мы знаем, разрушили эти надежды.
О смерти Монсеньора, который обещал стать великим королем, особенно сожалел народ. Теперь же, когда не стало и герцога Бургундского, «просвещенные» умы единодушно принимают очень близко к сердцу несчастья королевства, лишенного перспективы правления современным Телемаком. Фенелон пишет: «Господь думает иначе, чем люди. Он разрушает то, что он, казалось, создал специально для свой славы»{36}. А вот слова академика Данжо: «С его смертью ушел самый мудрый и самый набожный король, который когда-либо был на свете»; маркизы де Ламбер: «Чего только не ждали от будущего короля, которого воспитали в благородном духе и научили, как ограничивать справедливо власть»{50} или маршала де Тессе: «Рука Господа опустилась на нас», похищая у Франции «короля, добродетель которого подавала такие большие надежды». Время нам помогло понять, что эти слова соболезнования не были уж так фальшивы. Злые гении Людовика XIV, руководствовавшиеся якобы благими намерениями, умерли до него: герцог де Шеврез в 1712 году, герцог де Бовилье в 1714 году, Фенелон в 1715 году. Теперь почему бы герцогу Бургундскому не стать хорошим правителем, окунувшись в реальную жизнь государства после того, как прекратилось давление на него идеологов?
