Франсуа Блюш - Людовик XIV
О смерти Монсеньора, который обещал стать великим королем, особенно сожалел народ. Теперь же, когда не стало и герцога Бургундского, «просвещенные» умы единодушно принимают очень близко к сердцу несчастья королевства, лишенного перспективы правления современным Телемаком. Фенелон пишет: «Господь думает иначе, чем люди. Он разрушает то, что он, казалось, создал специально для свой славы»{36}. А вот слова академика Данжо: «С его смертью ушел самый мудрый и самый набожный король, который когда-либо был на свете»; маркизы де Ламбер: «Чего только не ждали от будущего короля, которого воспитали в благородном духе и научили, как ограничивать справедливо власть»{50} или маршала де Тессе: «Рука Господа опустилась на нас», похищая у Франции «короля, добродетель которого подавала такие большие надежды». Время нам помогло понять, что эти слова соболезнования не были уж так фальшивы. Злые гении Людовика XIV, руководствовавшиеся якобы благими намерениями, умерли до него: герцог де Шеврез в 1712 году, герцог де Бовилье в 1714 году, Фенелон в 1715 году. Теперь почему бы герцогу Бургундскому не стать хорошим правителем, окунувшись в реальную жизнь государства после того, как прекратилось давление на него идеологов?
Слезы Людовика XIV приобрели горький вкус. Старый монарх потерял не только внука, горячо любимого, несмотря на его недостатки. Он видит, как уменьшается чуть ли не каждый день список наследников по прямой линии. 8 марта умирает третий дофин, герцог Бретонский, в возрасте пяти лет: он был наследником только 19 дней! Нет ничего печальнее смерти очаровательного маленького мальчика. 17 марта Мадам Елизавета-Шарлотта пишет: «Вчера меня заставила плакать маленькая собачка дофина. Бедное животное взошло на возвышение в домовой церкви (Версаля) и начало искать своего хозяина в том месте, где он, молясь, последний раз становился на колени»{87}. 24-го она записала: «В святая святых (то есть в кабинете короля) много говорили о прошлых делах, но ни слова не сказали о настоящих — ни о войне, ни о мире. Больше не говорят ни о трех наследниках, ни о герцогине из страха напомнить о них королю. Как только он начинает об этом говорить, я перевожу разговор на другую тему и делаю так, как будто я не расслышала»{87}. Эта принцесса Пфальцская гораздо красивее душой, чем телом, и деликатнее, чем могли бы подумать по некоторым местам из ее переписки.
Король не перестает думать об этих испытаниях. Во время беседы в 1712 году с Вилларом, которому он доверил свою последнюю армию, Людовик XIV вспоминает — как мы видели — о трех невосполнимых потерях, последовавших — «чему мало примеров» — друг за другом. Король в этом видит перст судьбы и говорит маршалу: «Господь меня наказывает, я это заслужил, но оставим наше горе оплакивать нашим домочадцам и посмотрим, что можно сделать, чтобы предупредить беды государства»{295}.
Но испытания еще не окончены. 16 апреля 1713 года умирает в Версале герцог Алансонский, младенец, которому было всего три недели, сын герцога Беррийского. 14 мая 1714 года умирает во дворце Марли Карл Французский, герцог Беррийский, младший брат герцога Бургундского и Филиппа V. «Он умер, — читаем в записях маркиза де Данжо, — продемонстрировав большую стойкость и религиозность»{26}. До самого последнего момента старый король не может быть уверен, что карающая рука Господа не опустится еще раз над его домом. В апреле 1713 года маршал де Тессе пишет принцессе Дезюрсен: «А наш дорогой маленький наследник, единственный потомок чистых королевских кровей, растет, и, мы надеемся, Господь нам его сохранит»{101}. Действительно, почти все будущее династии, кажется, держится на хрупких плечах четвертого наследника — Людовике, герцоге Анжуйском (будущем Людовике XV). Он родился 15 февраля 1710 года.
Смерти, унесшие друг за другом всех принцев, повергли в ужас всю Францию. Многие верили в отравления. Некоторые брали на себя смелость подозревать, даже обвинять шепотом Филиппа II Орлеанского, будущего регента, которого каждая кончина приближала к короне. Король устоял перед искушением обвинения своего племянника. Но он не устоит перед искушением воспользоваться своим королевским правом. В 1714 году мы увидим, как он нарушит династический устав, как он будет пытаться изменить основной закон наследования трона. Но это не будет ни мегаломанией, ни эгоцентризмом отца, ожидания которого были обмануты: удрученный несчастьями, одержимый заботой о государстве, король династии Капетингов зайдет в своих заботах о династии слишком далеко, до такой степени, что станет пренебрегать правилами, которые придавали этой династии такое значение.
Булла «Unigenitus»
Несчастье часто толкает к ошибкам, а оплошность, в свою очередь, приносит несчастье другим. Было сказано, что янсенистский вопрос причинит большой ущерб этому долгому королевскому правлению. Папа удовлетворился бы буллой «Vineam Domini», если бы епископы Франции не посмеялись немного над ним, вынеся ей одобрение и приправив ее галликанским соусом. Эта булла больше не удовлетворяла короля. У короля чувства и предрассудки, раз навсегда сложившись, не меняются. Примером может служить принятое им решение после 1671 года покинуть навсегда Париж. А другим примером является это упорство, направленное против упрямцев, придерживающихся положения о действенной благодати. Отец Летелье нисколько не старается помочь королю занять нейтральную позицию, а, наоборот, укрепляет его в упрямстве. Мадам де Ментенон, которая по-прежнему во все вмешивается и по-прежнему играет роль «матери Церкви», беспрестанно сокрушается о том, что у Пор-Рояля сохраняется такое большое влияние. В 1707 году она говорила одной из дам Сен-Сирского дома: «Очень печально, уверяю вас, видеть, как янсенизм набирает силу: он распространяется по всему королевству и проникает почти во все монастыри»{66}. Невозможно было лучше выразить, как невелико было влияние буллы «Vineam Domini».
А пока король пообещал Папе, что сделает выговор епископам и искоренит янсенизм. Он принудил кардинала де Ноайя написать в Рим письмо с объяснениями и извинениями по поводу Ассамблеи 1705 года; но он не может помешать тому же архиепископу бесконечно распространять «Нравственные размышления» отца Кенеля. А иезуитские интриги, которые плели Летелье и Фенелон, к 1710 году расшатывают авторитет кардинала. Послание, подписанное (но не составленное) епископами городов Люсон и Ларошель, отпечатанное в Париже и осуждающее произведение Кенеля, было приколото даже на двери дворца кардинала де Ноайя. Это означало объявление войны главе парижской Церкви. Рим поздравляет епископов, нанесших «оскорбление».
Людовик желает получить от архиепископа Парижского новое дезавуирование Ассамблеи духовенства 1705 года, а у Фенелона (1711) отбирает разрешение писать, которым «лебедь Камбре» странным образом пользовался. Когда стало известно, что духовник короля — организатор епископской травли против де Ноайя, Его Величество тотчас же стал на сторону кардинала, но не решился подвергнуть опале Летелье. Со своей стороны, де Ноай, которого поддерживало «большинство корпорации духовенства»{216}, ордонансом осудил послания епископов городов Ларошель и Люсон. Вновь подталкиваемые тонкой интригой, оба епископа — подставные лица, «известные как люди спокойные, незлобивые, не воинствующие, меланхоличные, обычных способностей и эрудиции, болезненные, скорее робкие, чем предприимчивые, не горящие на работе и не способные к энергичным действиям»{54} — просят у Людовика XIV «разрешения обратиться с жалобой к Папе». Они всего лишь поддерживали мнение и намерения герцога де Бовилье, государственного министра, Фенелона, ордена иезуитов вообще и отца Летелье в частности. Герцог Бургундский враждебно относится к кардиналу де Ноайю и требует, чтобы кардинал доказал свою правоверность, выступив против книги Кенеля. А архиепископ выступает против иезуитов: он их не допускает к причастию в своей епархии. Он даже пишет королю 11 августа 1711 года, что Летелье недостоин быть его духовным руководителем. Он отказывается исполнить требование герцога Бургундского. Эти действия кардинала обостряют обстановку. Де Ноай слишком верил в то, что архиепископ Парижский будет «всегда считаться главой галликанской Церкви» и поэтому он всегда будет устраивать двор; он не понял, что, резко обрушиваясь на духовника, он наносит оскорбление самому королю.
Людовик XIV решает прибегнуть к помощи Рима, чтобы нейтрализовать Ноайя и придать анафеме Кенеля. 11 ноября 1711 года постановлением королевского совета запрещается продажа во Франции «Нравственных размышлений». 16-го король просит у Рима буллу, осуждающую это произведение. Действуя таким образом, к великому удовольствию иезуитов и ультрамонтанской партии, монарх порывает с вековой галликанской традицией: д'Агессо напрасно это подчеркивает. Для того чтобы подтолкнуть Папу вынести такое решение, наихристианнейший король обязуется принять требуемое уложение и заставить ему следовать «со всей необходимой почтительностью всех епископов Франции». Папа не так торопится, как предполагалось. Он уже осудил, правда не очень официально, книгу Кенеля в 1708 году; не принято повторять так быстро одно и то же. Однако первое осуждение было общим и явилось поводом только для бреве; можно было подготовить буллу и расставить акценты на спорных пунктах. «Стали листать книгу “Нравственные размышления”, чтобы оттуда извлечь подходящие предложения»{54}. Вместо того чтобы извлечь штук двадцать четких цитат, Рим возьмет из книги сто одно предложение, которые считались одновременно и янсенистскими и еретическими. Вот так начался ученый спор, который продлился 101 год.
