Целитель - Кессель Жозеф

Напротив, что же касается его жены, которая жила в Хартцвальде, почти не выезжая оттуда, то он, инстинктивно желая ее защитить, ничего не говорил ей о той части его жизни, которая уже начинала становиться опасной.

Элизабет Любен молча выслушала доктора, покачала головой и сказала:

— Как бы там ни было, ты был прав. Этот кровопийца Гиммлер — должен же он хоть на что-то пригодиться.

Однако Гиммлер, оправившись от приступа, не мог говорить ни о чем другом, кроме близкой победы Германии. Гитлер опять ему это пообещал.

Это было время воздушной битвы над Англией^[32]. «Бомбардировщики люфтваффе, — говорил Гиммлер, — образумят британский народ. Они избавятся от этого еврея Черчилля и запросят мира».

Но английские летчики выиграли битву. И Керстену начали приходить письма из Голландии — на тот самый единственный неприкосновенный почтовый адрес во всей Германии. Брандт приносил их, заговорщически подмигивая и пребывая в невинной уверенности, что эти конверты наполнены нежными признаниями. Керстен отвечал таким же хитрым подмигиванием и уносил письма с собой.

Вначале он боялся. У него было ощущение, что каждое письмо, полученное им на адрес штаб-квартиры СС, жжет ему кожу сквозь одежду. Но когда он читал их у себя дома, он забывал о том, какому риску себя подвергает. Эти письма были горестными призывами, криками отчаяния.

Конечно, Керстен не мог откликнуться на все несправедливости и страдания, о которых ему писали друзья. На самом деле даже на большую их часть. В этом жутком списке доктор выбирал самые драматичные случаи, самые жестокие приговоры и в удобный момент — во время перерывов в лечении — разговаривал об этом с Гиммлером.

Мало-помалу для своих просьб Керстен выработал некоторую технику. Когда боли Гиммлера проходили острую фазу, которую могли облегчить только его руки, доктор обращался к чувству благодарности и дружескому отношению рейхсфюрера. Это только для себя лично, он просит милосердия — освободить кого-то, приостановить или отменить очередной указ — только для собственного удовольствия.

Но такие моменты были очень редкими. Как только приступ проходил, Гиммлер становился совершенно бесчувственным. Тогда Керстен делал ставку на, если так можно выразиться, историческое тщеславие рейхсфюрера.

Бывший школьный учитель возвел в культ высокое германское Средневековье. Его героями, кумирами, образцами для подражания стали германские императоры, принцы и короли той эпохи — такие как Фридрих Барбаросса^[33] или Генрих I Птицелов^[34]. Слава Генриха Птицелова, правившего в X веке, приводила Гиммлера в восторг, граничащий с безумием. Он так нуждался в полном отождествлении себя с ним, что иногда верил, что стал его воплощением.

Керстен, которому Гиммлер не раз поверял свои мечты, решил поставить их на службу своим замыслам. Сначала он действовал с осторожностью, боясь перейти определенные границы, но очень быстро понял, что Гиммлер, хотя и не показывал этого, был счастлив его слушать. Исподтишка мягко нажимая на тщеславие рейхсфюрера, в результате Керстен заговорил с ним с той убедительной интонацией, с которой психиатры беседуют с сумасшедшими:

— О вас будут говорить и через столетия как о самом великом вожде германской расы, как об одном из героев Германии, равном древним рыцарям и Генриху Птицелову. Но помните, что славой они обязаны не только своей силе и храбрости, но также справедливости и щедрости. Чтобы действительно быть похожим на этих доблестных богатырей, на настоящих рыцарей, надо быть благородным и великодушным. Говоря так, рейхсфюрер, я думаю о том, как вы войдете в многовековую историю.

И Гиммлер, который всецело доверял рукам Керстена, знающим, как выявить причину и облегчить боль физическую, теперь соглашался с его восхвалениями, которые обнажали и в то же время успокаивали боль психологическую:

— Дорогой господин Керстен, вы мой единственный друг, мой Будда, единственный человек, который меня понимает так же хорошо, как и лечит.

И Гиммлер вызывал Брандта, приказывал ему подготовить список указанных Керстеном имен и подписывал приказ об их освобождении. Брандт полностью поддерживал Керстена — не только из дружеских соображений, но еще и потому, что в глубине души все сильнее стыдился и ужасался того, что ему приходилось готовить, составлять и передавать все больше бумаг, которые несли людям беду. Часто, если между последней фамилией в списке и подписью Гиммлера оставалось свободное место, тайком от своего начальника и при одобрении Керстена Брандт вписывал туда еще два-три имени. И благодаря печати и бланку с именем рейхсфюрера эти люди обретали свободу вместо пыток, жизнь вместо виселицы.

Каждое такое спасение очень радовало Керстена, но в то же время он сильно беспокоился. Шефы гестапо, инквизиторы, охотники за людьми, палачи и эксплуататоры не могли не задаться вопросом, что заставляет Гиммлера освобождать людей и проявлять милосердие. Такая снисходительность была для него совсем не характерна. От них он требовал и продолжал требовать террора и преследований без капли жалости. Так откуда такое благодушие?

Керстен опасался, что однажды Раутер или Гейдрих додумаются возложить ответственность за это на того, кто однажды уже выцарапал антиквара Бигнелла из тюремной камеры.

Но недели шли, а гестапо не появлялось.

2

В ноябре 1940 года Керстен сопровождал Гиммлера на конференцию в Зальцбург. Во встрече должны были участвовать Гитлер, Муссолини, Риббентроп и Чиано.

У Керстена было много работы: он продолжал заботиться о Гиммлере, лечил своего старого друга Чиано — наконец, и Риббентроп попросил Керстена им заняться.

Чиано воспользовался встречей с Гиммлером, чтобы снова попросить его разрешить Керстену съездить в Рим. Его поддержал Риббентроп, которому предстояло продолжить переговоры в столице Италии. Под нажимом двух министров иностранных дел «оси»^[35] Гиммлер должен был сдаться.

Керстен провел в Риме две недели. Во время его пребывания Чиано дал большой обед в его честь и от имени короля Италии наградил его титулом командора ордена Святых Маврикия и Лазаря, одного из самых почетных в Италии, — этот орден был столь же древним, как орден Золотого руна^[36].

Никто из немцев, составлявших свиту Риббентропа, этой чести не удостоился. Их награды были гораздо менее значимыми. Подобное предпочтение, оказанное гражданскому и нейтральному лицу перед союзниками, военными, нацистами, было воспринято ими плохо.

Когда Керстен вернулся в Берлин, первое, что сказал ему Гиммлер при встрече, касалось его награждения.

— Вы опять нажили себе врагов, — резко сказал он. — Как будто у вас их и так недостаточно!

Керстен, которому предпринятое путешествие и римские каникулы помогли ненадолго забыть раутеров и гейдрихов, в один миг опять ощутил мрачную обстановку, от которой он бежал на несколько дней.

Был конец декабря. На Рождество и Новый год он уехал в Хартцвальде.

3

Поместье было чем-то вроде идиллического закрытого мирка в воюющей стране. Там жили ради земли и скота. Ирмгард Керстен, руководствовавшаяся советами свекра, в свои девяносто лет по-прежнему сохранявшего бодрость и юношеский задор, думала только о своем хозяйстве. Поля ширились, коров, поросят, кур, гусей и уток становилось все больше.

Глядя на это, Керстен облегченно вздыхал. Несмотря на уверения Гиммлера, который все время предсказывал сокрушительную победу уже в будущем месяце, война затягивалась и с едой становилось все хуже. По крайней мере, у них всегда будут молоко, масло, яйца, ветчина и птица. Для доктора это значило очень много.

Обратно в Берлин Керстен отправился в начале нового, 1941 года — наевшись, отдохнув, освежившись. По дороге в машине, за рулем которой был шофер, служивший у него уже пятнадцать лет, все шестьдесят километров, отделявшие его имение от столицы, он напевал себе что-то под нос. В свою просторную и привычную квартиру в Вильмерсдорфе, рядом с большим парком, доктор вернулся с радостью.