Жозеф Кессель - Яванская роза
Обзор книги Жозеф Кессель - Яванская роза
Роман «Дневная красавица» получил вторую жизнь благодаря одноименному фильму режиссера Луиса Бунюэля, где в главной роли снялась французская киноактриса Катрин Денев. В романе «Яванская роза» — та же тема трагической любви и разрушительной страсти.
Жозеф Кессель
Яванская роза
От издательства
«Дневная красавица» и «Яванская роза» — романы о странностях любви и странностях человеческой жизни. Их автор — французский писатель Жозеф Кессель — принимал эти странности нашего существования, потому что сам испытал их сполна. Выходец из российской еврейской семьи, родился он в Аргентине в 1898 году, а умер во Франции в 1975. Его роман «Княжеские ночи», написанный в 1928, был посвящен жизни российских эмигрантов в Париже и принес ему славу, но Кесселя привлекла журналистика и театральная критика, которой он долго занимался. Потом настал черед авиации. Военному братству посвящены его романы «Экипаж» и «Братство в бою».
За этими книгами последовали романы исторические и "географические". А наиболее известная книга писателя "Лев" (1958) до сих пор считается самым переводимым французским романом.
В 1962 году Кессель был избран членом Французской Академии.
Романы, представленные в этой книге, были написаны Жозефом Кесселем в двадцатые годы, и, если "Яванская роза" отдает дань модным в те времена "колониальным" романам и в интонации перекликается с романами Клода Фарера, то "Дневная красавица" показывает писателя как отважного психолога, который не боится говорить с читателем о трагедии любви, черных глубинах страсти, которые живут в каждой человеческой душе.
Вторую жизнь этот роман обрел в широко известном фильме знаменитого кинорежиссера Луиса Бунюэля "Дневная красавица", исполнение главной роли в котором принесло французской актрисе Катрин Денёв мировую славу.
В нашей стране оба произведения выходят на русском языке впервые.
I
Возвращаясь из Владивостока, судно «Kita-Maru» пересекло Внутреннее море Японии и бросило якорь в порту Кобе.
Человеческий груз, доставленный на нем, медленно выгружался на пристань. Почти полностью он состоял из китайских кули и русских беженцев. Одетые одинаково в лохмотья, пропитанные запахом пота, грязи и рвоты, эти пассажиры нижней палубы не слишком отличались друг от друга. Однако, если на желтых лицах одних запечатлелась вековая привычка к лишениям и невзгодам, то на других, растерянных, изможденных, в их слишком светлых глазах читалось покорное отчаяние перед предстоящими ударами судьбы, а хрупкость сложения и деликатность черт говорили о том, что им уготована быстрая погибель. В этом человеческом стаде побеждали только самые отъявленные скоты.
Когда эти несчастные уже кончили высадку, чуть хриплый, резкий, с неожиданными модуляциями голос крикнул:
— Лейтенант Лорэн!
А затем и я услышал свою фамилию.
Мой товарищ и я, покинув узкую палубу, откуда мы смотрели, как из утреннего тумана появлялся город, вошли в столовую судна.
Японская полиция начала проверку документов пассажиров из кают.
Подозрительность, страсть к расследованию были доведены чиновниками и функционерами островов Восходящего солнца до невероятной степени. Сами профессионалы в области шпионажа, японцы, можно сказать, видели шпиона в каждом иностранце.
Полицейский в форме, перед которым я предстал, принялся молча осматривать меня. Длилось это очень долго. Маленькие, раскосые, лишенные выражения глаза обследовали каждую складку на моей куртке, каждый сантиметр моего лица, каждый его прыщ, поднялись до моего лба, а затем повторили осмотр в том же порядке.
Я уже готов был выказать нетерпение, но вспомнил, что тот не понимал по-английски. Он ждал своего шефа, позвавшего нас. Пока же он изучал меня. Уверен, что он узнал бы меня и десять лет спустя…
Лорэн — в эскадрилье его называли Боб — подошел ко мне.
— Я кончил с этим, — сказал он, — однако потребовалось, чтобы я им назвал девичью фамилию моей бабушки. Теперь твоя очередь поразвлечься.
Тут на смену своему подчиненному пришел офицер. Также маленького роста, широк в плечах; у него было усохшее лицо и белые нитяные перчатки на руках. Он подверг меня нескончаемому допросу. Однако он ничего не мог сделать против надежных документов, заверенных французскими гражданскими властями и военными властями Владивостока. Я оставил армию в Сибири и возвращался в Марсель для демобилизации. В этот же вечер я должен был сесть на судно, направлявшееся в Шанхай.
Полицейский с выступающими скулами вздохнул и вернул мои документы — я мог сойти на берег.
Боб ждал меня на палубе возле нашего багажа. Багаж был прост и легок, как и бывает у людей, которые за несколько месяцев, никогда не зная накануне, придется ли отправляться на следующий день, пересекли Атлантику, весь американский континент, Тихий океан, вязли в сибирских снегах, а теперь собирались завершить кругосветное путешествие, пройдя вдоль берегов Азии до Суэцкого канала.
Для наших сумок и чемоданов хватило двух носильщиков.
Чтобы добраться до площади, где можно было нанять автомобиль или тележку, запряженную лошадьми или людьми, пришлось пройти через карантинные, таможенные, паспортные службы. Наконец мы покончили с этими отвратительными формальностями. Между тем пассажиры нижней палубы все еще ожидали этого.
Их отвели за деревянные перегородки. Часовые, примкнув штыки, следили за ними. Несколько желтокожих шпиков в гражданском шныряли тут же.
Уж не знаю, что кто-либо из них услышал от толстой, беззубой китаянки, только когда мы проходили мимо, она, крича, стала вырываться. Удар прикладом, разбивший ей губу и нос, заставил ее замолчать. Ее муж или брат не шевельнулся. Стадо боязливо сбилось теснее.
— Видел? — машинально спросил Боб.
Я пожал плечами, ничего не сказав.
Мое безразличие, так же как и безразличие Боба, не было наигранным, напускным. Ему было только двадцать пять лет, мне двадцать один, а сцена такого рода уже не могла нас взволновать. Не напрасно мы провели несколько недель в Сибири зимой 1919 года.
Там тиф заполнял трупами улицы и поезда, и умирающие пылали в предсмертной лихорадке на ступеньках вокзалов. Там казаки атамана Семенова сажали на кол целые деревни. Там дети замерзали прямо на глазах у прохожих. Там смерть и пытка, голод и ужас стали для нас привычными.
Наши сердца — вернее, то, что под этим подразумевается, — не знали больше ни сострадания, ни жалости.
И гнетущие сцены забылись, как только нанятый автомобиль повез нас в центр города, и Япония с гравюры внезапно уступила место реальной Японии, безобразно размалеванной в европейской манере, с военными, бюрократами, полицейскими ищейками.
Красивые прически с гладкими блестящими буклями ритмично покачивались под стук деревянной обуви.
