Дэвид Схиммельпеннинк ван дер Ойе - Навстречу Восходящему солнцу: Как имперское мифотворчество привело Россию к войне с Японией
Точка зрения Ухтомского была необычной, потому что, в отличие от большинства авторов книг о путешествиях своего поколения, он не исходил из аксиомы превосходства западной цивилизации{255}. В его подробных отступлениях, посвященных истории Азии и описаниям ее памятников, сквозила убежденность в том, что культура Востока ни в чем не уступает европейской. В ответ на распространенные в то время клише об отсталости Китая Ухтомский возражает: «…положительно нельзя строго относиться к так называемому китайскому “варварству” и “застою”. <…> На громадном пространстве Небесной империи гнездится почти треть рода человеческого с отпечатком крайней оригинальности: ни один историк и моралист не должен бы игнорировать судьбу столь бесчисленного населения, давным-давно уже выработавшего себе многие условия культурной жизни…»{256}. Несколько раз он выражал свое глубокое негодование попытками колониальных правителей и миссионеров навязать свою ученость обществам с не менее значимым прошлым. Запад, по его мысли, «не властен» «перевоспитать Восток до полного воплощения в себе христианских принципов», а потому «искусственная прививка беспочвенного просвещения Азии не нужна»{257}.
Самым ярким примером западного высокомерия была британская Индия. В глазах Эспера Эсперовича англичане были абсолютными чужаками в Индии: «В данную минуту неизмеримая пропасть отделяет [индусов] от гордых хозяев края»{258}. Колониальная администрация, утверждает он, почти ничего не сделала, чтобы улучшить жизнь своих азиатских подданных:
Индия немеет под гнетом своих беспочвенных университетов и прочих дорогостоящих, но энергично прививаемых благ.. Зато сколько иронии таится в словах: «туземные конгрессы», «туземная необуздываемая печать», наконец «туземное право быть гражданами великой колониальной империи»!{259}
Осуждая колониальное правление как неестественное и ненормальное, Ухтомский активно выступал «против грубого англосаксонского эгоизма и стремления господствовать над слабейшими элементами»{260}. Описывая свою поездку по улицам Калькутты, князь отмечает: «История видимо создает на Востоке новые, сложные задачи для западноевропейских государств, которые не стоят по духу на почве Азии (как, напр., мы стояли и до сих пор, сами того не зная, крепко стоим), а отчасти являются лишь случайными болезненными наростами на ее гигантском теле»{261}.
Если англичане были совершенно чужими на этом субконтиненте, то соотечественники Ухтомского таковыми не являлись. В главах об Индии князь подчеркивает черты сходства между британской колонией и Россией. Славяне и индусы принадлежат к одной расе, и те и другие испытали на себе монгольские набеги и не имеют ничего общего с Западом: «Наше прошлое и прошлое [Индии] до мелочей сходны и родственны, одинаково смутны и печальны в материальном отношении и в совершенно равной мере заключают в себе залог обновленного будущего и уверенной борьбы за свои исконные права»{262}.
Рассказы Ухтомского о посещениях цесаревичем Сиама, голландской Ост-Индии и Китая также изобилуют подобными отступлениями о родстве России с Азией: «Запад… лишь тускло отражается на нашей жизненной поверхности, все под нею и в недрах народного быта проникнуто и дышит глубоко восточными умозрениями и верованиями»{263}. Подобно славянофилам полувеком ранее, князь утверждает, что русской душе чуждо чрезмерное увлечение Запада разумом. Это была одна из характеристик, которая заставляла его соотечественников обращаться к Востоку, олицетворяемому для Ухтомского Калькуттой: «Мы не меньше ее [Калькутты], на берегах Невы, облагодетельствованы светом знания; но так же, как и эта “порфироносная” представительница индуизма и даже отчасти индийского ислама, склонны чувствовать свою духовную политическую обособленность от отягощенных слишком требовательною цивилизациею германо-романских земель. Для нас, для нетронутого в его недрах русского Востока, для Азии основу жизни составляет вера: вера в Непостижимое, преклонение перед единою богоустановленною властью, жажда нравственного подвига и обновления»{264}.
Россию и Восток также объединяло неприятие грубого материализма. Иногда диатрибы против материалистского Запада имеют отчетливо современное звучание: «Пришельцы по мере возможности обидели и развенчали Восток. Куда они приходят для житья и наживы, — это им не родина, какою, напр., русскому быстро делается любая окраина, — это им не братья по Божескому и людскому закону: это для них — страна добровольного тоскливого изгнания, а народ — скоты»{265}. Подобно советским пропагандистам полвека спустя, князь говорит о том, что устремления России на этом континенте чисты и бескорыстны, и в основе их лежат исключительно братские чувства. Петербург, заключает Ухтомский, является естественным союзником для Азии, ее родной душой и защитником в борьбе против западной эксплуатации: «У России нет или, точнее, не должно быть солидарности жизненных интересов в Азии с державами, питающимися ее потом и кровью»{266}.[31] В примечательном отрывке из другого места своей книги автор противопоставляет благожелательного русского в Средней Азии и жестокого британца в своих колониях: «В то время как у нас на базарах Мерва и Ташкента молодой солдатик, смешавшись с толпой азиатов, запросто обращается с ними и отнюдь не чувствует себя среди каких-то глубоко ему ненавистных дикарей, типичные представители британского оружия и британского престижа в лице нижних чинов постоянно видят в инородцах подобие тварей, а не людей, так что даже насилие против них не может и не должно будто бы быть поставлено никому в особую вину»{267}.[32]
* * *Вслед за Николаем Карамзиным ученые писали, что самодержавие было самым важным наследием российского азиатского прошлого. Как и Карамзин, Ухтомский не был демократом, и он активно защищал монархию на протяжении всей своей карьеры. Отчасти Азия была привлекательна формой правления, существовавшей на большей части континента. С точки зрения князя, помимо глубокой духовности и стойкого отвращения к материализму как русским, так и азиатам была свойственна потребность в твердом правлении: «Если уж любить и признавать родной нам соседний материк за что-то близкое духом и органически с нами единое, — то любовь должна в равной мере переноситься на всякий уголочек земли, где убежденный монархист-азиат в труде и покаянии находит задушевный ответ на самые жгучие для человека вопросы: зачем мы собственно живем и как избегнуть страдания?»{268}
Логика Ухтомского имеет явный славянофильский оттенок. В то время как Запад представлял собой зло республиканизма, атеизма и революции, Восток сохранял идеалы прошлого. Становясь ближе к Азии, подразумевал Ухтомский, Россия отказывается от Петровских реформ и возвращается к своим истинным корням:
Там, за Алтаем и за Памиром, та же неоглядная, неисследованная, никакими мыслителями не сознанная допетровская Русь с ее непочатой ширью предания и неиссякающей любовью к чудесному, с ее смиренной покорностью насылаемым за греховность стихийным и прочим бедствиям, с отпечатком, наконец, строгого величия на всем своем духовном облике{269}.
Подобно Пржевальскому, Ухтомский приходит к выводу, что народы Азии инстинктивно тянутся к династии Романовых. Подвергаясь насилию и эксплуатации со стороны Запада, Восток ждет спасения от императора в Петербурге: «Чем бодрее на Азию наступает Европа, тем светлее… озаряется в устах молвы и предания Белый Царь»{270}. Эта тема стала часто повторяться и в редакционных статьях Ухтомского. В подборке статей, опубликованной вскоре после Боксерского восстания 1900 г., он утверждал, например, что жители Монголии и Тибета стремятся оказаться под российским владычеством: «Переходная ступень между нами и китайцами — монголы убежденно и бесповоротно усвоили этот взгляд на Россию и ее Верховного вождя… Тибетцы, поддерживающие весьма тесную связь с нашими бурятами, мало-помалу глубоко проникаются тождественными мыслями»{271}.
Строительство Сибирской железной дороги явно указывало на то, где лежит будущее России, и Ухтомский призывал своих соотечественников исполнить свое истинное предназначение:
С той далекой поры, что… блеснул творческий путь самодержавного сознания, озаривший душу ее [Москвы] правителей, — с той далекой поры наступавший на нас огнем и мечом Восток властно притягивает взоры русских людей, будит в них дремлющие силы и сказочную отвагу, зовет их к подвигам и движению вперед: за грани тусклой действительности, к славному и светлому неизреченному будущему! <…> В Азии для нас, в сущности, нет и не может быть границ, кроме необузданного, как и дух русского народа, свободно плещущего у ее берегов необъятного синего моря{272}.
