Целитель - Кессель Жозеф

Он сразу пожалел об этом откровенном признании, вырвавшемся помимо его воли раньше, чем он успел подумать. Однако Чиано расхохотался и сказал:

— Я и сам это хорошо вижу.

Керстен нахмурился. Его отношения с Гиммлером касались только его самого. Никто не должен был его судить, и меньше всего — союзники гитлеровской Германии. Он спросил:

— Почему вы вступили в войну? Вы же всегда меня уверяли, что это будет глупостью и даже преступлением?

Чиано больше не смеялся:

— Я не изменил своего мнения. Но страной правит мой тесть.

Он махнул рукой, как будто отгоняя навязчивые мысли, и продолжил:

— Вы должны приехать в Рим.

— Я здесь в плену, — ответил Керстен.

— Это очень легко устроить, — высокомерно сказал Чиано.

В тот же вечер он объявил Керстену:

— Вопрос решен. Вы можете ехать.

А потом рассказал следующую сцену:

— Я встретился с Гиммлером за обедом и попросил его: «Дайте мне Керстена на один-два месяца, у меня боли в желудке, и надо бы, чтобы он меня полечил». Гиммлер недружелюбно посмотрел на меня — он ненавидит меня так же сильно, как я его презираю, — и ответил: «Керстен нужен нам здесь». Я в свою очередь посмотрел на него, да так, что он испугался, — он знает, как важны сейчас для Германии хорошие отношения с Италией. Он знает о влиянии моего тестя на Гитлера. Спохватившись, он сказал: «Ладно, посмотрим… Но заметьте, я не имею права распоряжаться Керстеном. Он финский гражданин». Святые апостолы! На это я ответил: «У нас хорошие отношения с финнами, я поговорю о нем с послом Финляндии». Чтобы не терять лица, Гиммлер торопливо сказал: «О, не стоит утруждаться. Доктор может ехать с вами».

Керстен покачал головой:

— Благодарю вас, но моя жена ждет ребенка, я не могу оставить ее одну.

— О, это пустяки, возьмите ее с собой, ваш ребенок родится римлянином! — воскликнул Чиано.

— Нет, спасибо, трудностей будет слишком много, — отозвался Керстен.

Было ли это истинной причиной его отказа или на его решение повлияли смутные угрызения совести, которые в эти мрачные времена запрещали ему наслаждаться миром и красотой римского неба?

3

В начале августа Ирмгард Керстен благополучно родила сына. После двух недель, проведенных с ней в Хартцвальде, доктор вернулся к своей работе в Берлине.

К нему пришел промышленник Ростерг, которому Керстен был обязан своим имением и по чьей просьбе лечил Гиммлера.

Ростерг сказал:

— Я пришел к вам попросить об услуге, которую можете оказать только вы. На одной из моих фабрик работает старый бригадир, он спокойный, честный и разумный человек. Но он социал-демократ, и за это преступление он попал в концлагерь. Я знаю, что вы пользуетесь доверием и дружбой Гиммлера. Освободите беднягу.

— Но я ничего не могу сделать! Гиммлер меня даже слушать не станет! — воскликнул Керстен.

Его ответ был абсолютно искренним. Ему никогда не приходила в голову идея, что можно попробовать пользоваться привилегиями подобного рода. Даже сама мысль о том, чтобы выступить посредником между кем-то и Гиммлером, приводила его в ужас.

Но Ростерг был настойчив и уверен в себе:

— Вот увидите. На всякий случай вот вам листок со всеми данными по этому поводу.

— Я хотел бы помочь, но обещать ничего не могу, у меня действительно нет никакого влияния, — сказал Керстен.

Он спрятал листок в бумажник и совершенно забыл о нем.

Прошло две недели.

Двадцать шестого августа у Гиммлера опять случился спазматический приступ. Керстен примчался в канцелярию и, как всегда, быстро облегчил страдания своего пациента. Но приступ был таким сильным, что даже после того, как боль утихла, полуголый Гиммлер остался лежать на диване.

Из глубины своей блаженной слабости он с безграничной благодарностью посмотрел на Керстена.

— Дорогой господин Керстен, — сказал он дрожащим от волнения голосом, — что я могу для вас сделать? Я никогда не смогу выразить, как я вам признателен. Тем более что меня мучает совесть по вашему поводу.

— Что вы хотите сказать? — спросил Керстен со смешанным чувством удивления и тревоги.

Ответ его успокоил.

— Вы так хорошо меня лечите, а я вам ни разу не заплатил даже самого маленького гонорара.

— Вы же знаете, рейхсфюрер, что я беру не за отдельный сеанс, а за полный курс лечения, — ответил Керстен.

— Я знаю, я знаю. Но меня все равно мучает совесть — чтобы жить, нужны деньги. Как жить без денег? Назовите мне сумму, которую я вам должен.

И тут Керстена посетило одно из тех внезапных озарений, что оказывают влияние на всю дальнейшую жизнь человека. Он понимал, что если он получит деньги от Гиммлера, то станет в его глазах просто обычным врачом, одним из тех, кто принимает плату за свои услуги, и Гиммлер будет чувствовать, что ничего ему не должен, раз это лечение будет ему дорого стоить. Поскольку Гиммлер — Керстен это знал — был совсем не богат. Он был фанатиком, ему ничего не было нужно для себя лично, и это делало его единственным честным чиновником — и оттого еще более недоступным — из всех нацистских вождей. Секретные фонды, представительские расходы — он никогда не пользовался ими для своей выгоды и довольствовался министерским окладом, не превышавшим 2000 рейхсмарок^[29]. На эти деньги он должен был содержать не только законную жену и дочь, но еще и больную любовницу, родившую ему двух детей.

Керстен придал лицу самое жизнерадостное выражение и сказал просто и ласково:

— Рейхсфюрер, мне ничего от вас не нужно, я гораздо богаче вас. Вы не можете не знать, что у меня очень состоятельная клиентура и я получаю очень высокие гонорары.

— Это правда, — ответил Гиммлер. — Я совсем не так богат, как, например, Ростерг. По сравнению с ним я человек бедный. Но это ничего не значит, я должен вам заплатить.

Керстен добродушно улыбнулся:

— Я ничего не беру с бедных. Это мой принцип. За бедных платят богатые. Когда вы разбогатеете, будьте спокойны, я не буду экономить ваши деньги. В ожидании этого оставим все как есть.

Полуголый Гиммлер, свесив ноги, сел на диване. Никогда еще доктор не видел, чтобы на его лице было написано столько эмоций. Он воскликнул:

— Мой дорогой, дорогой господин Керстен, как же мне вас отблагодарить?

Какая внутренняя пружина памяти, какой инстинкт заставили Керстена тут же вспомнить о просьбе Ростерга? Может быть, это произошло потому, что Гиммлер только что произнес его имя? Или потому, что он интуитивно почувствовал — сейчас или никогда?

Керстен не знал, что ответить, но достал бумажник и, почти не осознавая, что делает, вытянул оттуда листок с данными старого бригадира-социалиста. С радостной невинной улыбкой он протянул его Гиммлеру и сказал:

— Вот мой гонорар, рейхсфюрер: свобода для этого человека.

Гиммлер сделал резкое движение, отчего по его дряблой коже и слабым мышцам прокатились волны. Затем он взял листок, прочитал его и сказал:

— Если об этом просите вы, то я, конечно, согласен.

И крикнул:

— Брандт!

Вошел личный секретарь.

— Возьмите этот листок, выпустите этого заключенного, раз уж об этом просит наш добрый доктор, — скомандовал ему Гиммлер.

— Будет исполнено, рейхсфюрер, — сказал Брандт.

На мгновение он замер и бросил на Керстена короткий одобрительный взгляд. В эту минуту Керстен понял, что Брандт — его друг и надежный союзник в борьбе против гестапо и концлагерей. Этот взгляд заставил доктора поверить в невозможное: у него только что получилось вырвать живого человека из лап Гиммлера.

Он рассыпался в благодарностях.

4

Через три дня рейхсфюрер, совершенно оправившийся от приступа, сухо спросил Керстена:

— Мои агенты в Голландии сообщают, что вы сохранили свой дом в Гааге. Это правда?

Гиммлер взялся обеими руками за очки в стальной оправе и принялся поднимать их на лоб и спускать обратно — у него это служило признаком сильного гнева. Он повторил с нажимом: