От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое - Никонов Вячеслав

Старожилы конференции присматривались к новым британским лидерам. Трумэн напишет: «Новым премьером был Климент Эттли, а с ним как министр иностранных дел приехал Эрнст Бевин… Эти двое в сопровождении сэра Александра Кадогана, постоянного заместителя министра иностранных дел, заехали ко мне в „маленький Белый дом“ вскоре после прилета из Лондона. Главной целью визита было представление Бевина… Эттли обладал глубоким пониманием мировых проблем, и я знал, что наши совместные усилия будут продолжены».

Молотов тоже приглядывался к новому коллеге и партнеру по переговорам на годы вперед – Бевину. Это был колоритный профсоюзный лидер.

Послу Громыко Бевин откровенно не понравился: «Его отличало прежде всего то, что он далеко не всегда давал себе труд придерживаться норм, принятых в общении между иностранными деятелями, тем более в дипломатической среде. Бевин, видимо, считал, что простое происхождение, а он был выходцем из низов, ему все это позволяет…

Из общения с Бевином во время Потсдамской конференции и последующих встреч у меня сложилось мнение, что он совсем не силен в истории. О ней как о науке он имел смутное представление, о чем говорил и сам. Однажды Бевин признался:

– Хотя мне самому приходится непосредственно заниматься историей и дипломатией, однако книг по этим вопросам я почти не читал и, наверное, не буду читать.

Его лексикон представлял собой нечто среднее между изысканной речью чопорного джентльмена из Оксфорда и бранным жаргоном лондонского мусорщика, дочь которого обучал говорить по-английски полковник Хиггинс в пьесе „Пигмалион“ Бернарда Шоу. Я даже сравнивал его про себя с русским ухарем – купцом времен Кустодиева. А если Бевин и старался держаться в рамках корректности, то чувствовалось, что он боролся с соблазном все же дать волю словам из своего привычного набора колючих фраз».

На разницу Бевина с его предшественником обратил внимание и Трояновский, который вскоре станет помощником Молотова: «Бевин действительно сохранил замашки профсоюзного босса, прошедшего школу тред-юнионистских схваток. Конечно, это был большой контраст по сравнению с аристократизмом и элегантностью прежнего министра иностранных дел Энтони Идена».

С появлением Эттли и Бевина стиль работы британской делегации заметно изменился, став, по словам Хейтера, которому предстояло возглавить английское посольство в Москве, «более деловым»: «Новые министры, менее искушенные во внешней политике и потому менее уверенные в том, что досконально знают факты, проводили ежедневные встречи с советниками, интересовались вопросами, которые могут возникнуть в течение дня и читали всевозможные отчеты». Новый глава английского МИДа «излучал уверенность и личную силу… С самого начала Эттли почти полностью доверил ему ведение переговоров, и он включился в дело с уверенностью в себе и с мастерством, которые удивили многих».

А Громыко подметил: «Эттли не обладал прямотой и категоричностью суждений Бевина. Он – тоже выходец из рабочей среды – представлял английскую школу деятелей со свойственными им манерами и своеобразным тактом… Однако употребляет он тот же политический язык, что и Черчилль. Прогнозы нашей делегации подтверждаются: все считали, что если лейбористы придут к власти, то политика Англии останется, по существу, той же, которую проводило и правительство консерваторов…

Между прочим, до этого лидеры лейбористов – Эттли и Бевин – произносили немало добрых слов по адресу Советского Союза, говорили о гибели его людей и материальных потерях, понесенных им в войне. В Потсдаме же они – новые премьер и министр иностранных дел Англии – на такие слова более чем скупились. Лексикон становился иным. Уже подули холодные ветры, они дошли и до Потсдама».

Первая после перерыва встреча трех лидеров – уже в новом составе – состоялась в 22.15 в Цецилиенхофе.

Встреча была короткой – Эттли еще нужно было прийти в себя и полностью войти в курс дела. Молотов коротко доложил о заседании министров иностранных дел, состоявшемся 25 июля.

Затем Сталин в удивительно мягком тоне высказал свои претензии в отношении обстоятельств появления Потсдамской декларации:

– Я хотел сообщить, что мы, русская делегация, получили новое предложение от Японии. Хотя нас не информируют как следует, когда какой-нибудь документ составляется о Японии, однако мы считаем, что следует информировать друг друга о новых предложениях.

Текст японского письма был озвучен: «13 июля посол имел честь представить предложение японского правительства о направлении князя Коноэ в Москву. Он получил ответ советского правительства, которое не видело возможности дать определенный ответ, потому что не было сделано никакого конкретного предложения. Чтобы уточнить этот вопрос, он сообщал следующее: миссия князя Коноэ состояла в том, чтобы просить советское правительство принять участие в качестве посредников для прекращения нынешней войны и передать исчерпывающую позицию японской стороны. Князь Коноэ также будет уполномочен вести переговоры в отношении советско-японских связей во время войны и после войны».

В этот критический для империи момент японское правительство было уже готово идти на удовлетворение любых требований СССР, в том числе территориальных. Сталин это знал, но не собирался отказываться от союзнических обязательств.

– В этом документе ничего нового нет, – продолжил он. – Есть только одно предложение: Япония предлагает нам сотрудничество. Мы думаем ответить им в том же духе, как это было прошлый раз.

– Мы не возражаем, – отозвался Трумэн.

Согласился и новый британский премьер. И заверил:

– Хотя события, которые имели место в Англии, помешали работе конференции, однако мы готовы быть здесь сколько угодно и заниматься любыми вопросами.

Сталин напомнил:

– Вопрос о допуске в Организацию Объединенных Наций Италии и других стран обсуждался на предыдущем заседании Большой тройки. Однако, как было здесь сообщено, у министров иностранных дел сложилось различное впечатление от результатов этого обсуждения.

Трумэн попросил взять слово по этому вопросу Бирнсу.

– На совещании трех министров иностранных дел советская делегация заявила, что, насколько она помнит, делегация США приняла ее предложение, – туманно начал госсекретарь. – Английская делегация предложила, чтобы мы включили в число стран, вступление которых в Организацию Объединенных Наций мы будем поддерживать, некоторые нейтральные страны. Мы с этим согласились. Советская делегация предложила включить в этот документ пункт относительно режима Франко, и, чтобы пойти навстречу советской делегации, мы добавили пункт относительно отрицательного отношения трех держав к вступлению Испании при режиме Франко в члены Объединенных Наций. Советская делегация предложила затем включить пункт относительно правительств Болгарии, Румынии, Венгрии и Финляндии. Мы с известными поправками согласились на этот пункт. После этого было предложено внести редакционное исправление в пункт об этих странах. Мы с этим тоже согласились.

Как выяснилось, согласились далеко не со всем, и Сталин предложил отложить принятие решения. Перешли к вопросу о репарациях с Италии и Австрии. Трумэн, как мог, защищал итальянцев.

– Нам пришлось, вместе с британским правительством, предоставить Италии приблизительно 500 миллионов долларов для восстановления ее экономического положения. Мы рассчитываем дать Италии еще полмиллиарда долларов для той же цели. Правительство США готово предоставить эти средства для определенной цели, о которой я уже говорил, но не для того, чтобы Италия платила репарации союзным и другим странам.

– Можно было бы согласиться насчет того, чтобы с Австрии репараций не брать, поскольку Австрия не представляла собой самостоятельного государства, – проявил великодушие Сталин. – Но нашему советскому народу очень трудно понять отсутствие всяких репараций с Италии, которая представляла самостоятельное государство и войска которой дошли до Волги и принимали участие в разорении нашей страны.