Евгений Марков - Славянская спарта
Потомъ, чтобы опереться на какую-нибудь собственную силу въ упорной борьбѣ съ непокорными племенами Черной-Горы, отстаивавшими кровавые обычаи самосуда и мести, Петръ учредилъ дружину перянниковъ, тѣлохранителей князя, изъ отборныхъ юнаковъ лучшихъ фамилій Черногоріи, получавшихъ отъ него жалованье и исполнявшихъ всѣ его повелѣнья и рѣшенья сената. Сенаторамъ онъ тоже назначилъ жалованье изъ княжеской казны, чтобы держать ихъ около себя, а не по хуторамъ, какъ они жили прежде, и требовать отъ нихъ серьезной работы надъ поступавшими къ нимъ судебными дѣлами. Кромѣ того, въ селеніяхъ онъ поручилъ разборъ мелкихъ судебныхъ дѣлъ и исполненіе разныхъ требованій закона особо назначеннымъ имъ надежнымъ людямъ, тоже получавшимъ отъ него жалованье и. называвшимся почему-то «гвардіей», или «малымъ судомъ», помимо остававшихся тамъ по старому сердарей, воеводъ и родовыхъ старшинъ, унаслѣдовавшихъ большею частью эти почетныя званія отъ отца къ сыну.
Съ помощью этого новаго устройства владыка неутомимо сталъ бороться противъ обычаевъ кровавой мести и постоянныхъ внутреннихъ грабежей и успѣлъ достичь того, что въ самыхъ глухихъ ущельяхъ Черногоріи безоружная женщина и ребенокъ могли безопасно проходить днемъ и ночью. Но главная забота и всѣ силы любви владыки были направлены на образованіе своего полудикаго безграмотнаго народа. Онъ завелъ въ Цетиньѣ типографію, гдѣ печаталъ священныя книги и собственныя стихотворенія, основалъ училище, выписывалъ и распространялъ среди народа русскія изданія священныхъ книгъ; его личный секретарь, Милаковичъ, занимался составленіемъ и изданіемъ книгъ для первоначальнаго обученія грамматикѣ, ариѳметикѣ, исторіи. Самъ владыка искалъ отдыха отъ своихъ правительственныхъ заботъ въ изученіи языковъ и литературы; онъ прекрасно говорилъ и писалъ по-русски и по-французски, могъ объясняться по-итальянски и по-нѣмецки; литературу онъ любилъ страстно и оставилъ послѣ себя много стихотвореній и драмъ; сербы считаютъ его однимъ изъ самыхъ лучшихъ своихъ поэтовъ. При необыкновенной простотѣ въ образѣ жизни, ничѣмъ не отличавшей его отъ обыкновеннаго черногорца, онъ готовъ былъ подѣлиться послѣднею струкою съ бѣднымъ землякомъ своимъ и преисполненъ былъ восторженной привязанности въ своей пустынной горной родинѣ. Вообще личность владыки Петра ІІ-го вселяетъ трогательное сочувствіе, даже когда изучаешь ее по книгамъ и разсказамъ живыхъ людей. Онъ повернулъ, можно сказать, исключительно боевую жизнь Черногоріи на путь человѣчности и мирнаго труда, и въ этомъ его незабвенная историческая заслуга, ставящая его такъ же высоко, какъ высоко поднята теперь-надъ нашими головами его поэтическая могила.
V
Нѣгоши и Цетинье
Зеленый лѣсъ, тѣсно столпившійся у подножія Штировника и Язерскаго Верха, одинъ только оживляетъ сколько-нибудь суровый видъ заоблачной равнины Черногорія; камни, камни и камни, и ничего другого кругомъ! одна гигантская каменоломня, въ которой сѣрые известковые утесы и осколы навалены другъ на друга, какъ въ дни первобытнаго хаоса. Скудость и безплодіе вездѣ, куда ни обращается взглядъ вашъ.
Даже Наполеонъ I, по разсказамъ мѣстныхъ жителей, обратилъ вниманіе на этотъ однообразный сѣрый цвѣтъ черногорскихъ горъ и обѣщалъ черногорцамъ «окрасить ихъ сѣрыя скалы въ красный цвѣтъ черногорскою кровью».
«И однако наши горы все такія же сѣрыя, а Наполеона и слѣда тутъ не осталось», — съ патріотическою гордостью прибавляютъ черногорцы.
«Нѣгоши» прячутся среди этой безотрадной каменоломни, въ широкой котловинѣ голыхъ сѣрыхъ скалъ, всего въ получасѣ пути отъ Крстаца.
Когда съѣдешь къ нимъ, они кажутся у самаго подножія Ловчина и Штировника.
Тутъ уже среди моря сухихъ камней попадаются изрѣдка не островки, а скорѣе маленькія лысинки темнокоричневой мягкой, какъ табакъ, земли, окруженныя каменною грядочкою, настоящіе цвѣточные горшки, въ которыхъ однако посѣяна не резеда и не розы, а прозаическая кукуруза и рожь, фасоль и картофель. Эти игрушечные огородики разсѣяны тамъ и сямъ, очевидно, на полянкахъ, въ потѣ лица очищенныхъ отъ камней, которыми почва даже и внутри начинена, какъ пирогъ горохомъ.
Нѣгоши — это цѣлая цѣпь отдѣльно разбросанныхъ хуторковъ, каждый хуторокъ — небольшая кучка домовъ, грубо сложенныхъ изъ дикаго камня и прикрытыхъ крышами изъ почернѣвшей полугнилой соломы, уложенной ступенчатыми слоями, какъ въ Галиціи и у насъ на Подолѣ. Окна рѣдко увидишь въ этихъ домахъ-сараяхъ, развѣ какое-нибудь маленькое оконце безъ рамы, задвинутое изнутри деревянной ставней. Внутри этихъ бѣдныхъ жилищъ темно, безпріютно, безпорядочно. Потолки и стѣны заросли черною копотью, сѣсть не на чемъ, ѣсть не на чемъ. Зато церквочки-часовни тутъ, какъ въ Греціи — на каждомъ шагу. Въ котловинѣ Нѣгошей я насчиталъ ихъ сразу пять. Онѣ и построены совсѣмъ какъ въ Греціи: продолговатые низенькіе домики съ полукруглымъ выступомъ алтарика сзади, съ вытянутою вверхъ, въ видѣ арочки, стѣнкою передняго фасада; на каменной арочкѣ этой виситъ жалкій маленькій колокольчикъ.
Нѣгоши — старая родина нынѣшняго княжескаго дома. Нѣгошей, родила и самого князя Николая,
Божо увѣрялъ насъ, что вишь Никола самъ насъ мальчикомъ по этимъ горамъ козъ и барановъ своего отца Мирно, не помышляя-тогда ни о какомъ княженіи. Онъ прыгалъ по скаламъ, какъ серна, и отличался среди родной молодежи смѣлостью, ловкостью и силой.
Домъ князя, повидимому, недавно обновленъ и замѣтно выдѣляется изъ ряда другихъ хижинъ: это уже обыкновенный сельскій домъ помѣщика средней руки, какіе встрѣчаются въ нѣмецкихъ и австрійскихъ деревняхъ, двухъэтажный, подъ красною черепичною крышею; четыре окна его верхняго этажа и два окна нижняго съ зелеными ставнями; кругомъ дворика каменная бѣлая ограда, маленькая четырехугольная башня, — остатокъ боевой старины, — прислонена въ углу дома; новый садикъ изрѣдка насаженныхъ деревьевъ разбивается около дома. Рядомъ съ усадьбою князя — домъ его двоюродной сестры, тоже, съ красною крышею и садикомъ… Деревца здѣсь точно также сажаются въ цвѣточные горшки своего рода, въ круглыя блюдца расчищенной отъ камней земли, обнесенныя ожерельемъ изъ тѣхъ же камней. Но вообще растительности здѣсь очень мало, и она идетъ очевидно очень туго, такъ что не играетъ никакой роли въ уныломъ общемъ пейзажѣ сплошныхъ сѣрыхъ глыбъ, насыпанныхъ другъ на друга и вылѣзающихъ другъ изъ-подъ друга.
Изумительно, чѣмъ и какъ живетъ здѣшній народъ? Чѣмъ и изъ чего платитъ онъ подати своему князю?
Его суровая жизнь по истинѣ поучительна. Нужно много терпѣнія и скромности потребностей, чтобы переносить унылое однообразіе вѣчно окружающихъ его голыхъ скалъ и постоянныя лишенія всего, что краситъ человѣческую жизнь. Нужно особенное умѣнье, чтобы извлекать изъ этихъ безплодныхъ камней источники своей жизни, обходиться, можно сказать, ничѣмъ, да еще щеголять въ яркихъ одеждахъ съ серебромъ и золотомъ, въ драгоцѣнномъ оружіи, безъ котораго черногорецъ стыдится показаться на глаза честнымъ людямъ. По неволѣ придетъ въ ни лову воспользоваться этими сѣрыми камнями, какъ удобной хищнической засадой, и попытаться добыть ятаганомъ то, чего не даетъ жестокосердая мачиха-природа. Во всякомъ случаѣ эта суровая школа скудости, лишеній, преодолѣванія на каждомъ шагу всевозможныхъ трудностей и препятствій — могучая и въ своемъ родѣ плодотворная школа. Она выковываетъ сильныхъ и стойкихъ мужей, а не нервныхъ и требовательныхъ баловней жизни, какъ та разслабляющая школа, что старается подстилать человѣку соломку вездѣ, гдѣ онъ можетъ и даже не можетъ ушибиться…
Посмотрѣвъ на страну, гдѣ живетъ черногорецъ, не будешь удивляться хладнокровному безстрашію, съ какимъ онъ встрѣчаетъ опасности и самую смерть.
Что терять этимъ людямъ, и что можно отнять у нихъ? Даже сама жизнь, казалось бы, не должна имѣть особенной привлекательности въ подобныхъ безотрадныхъ условіяхъ; а между тѣмъ черногорецъ любитъ свое заоблачное горное гнѣздо, свои скучные сѣрые камни нисколько не меньше, чѣмъ какой-нибудь итальянецъ роскошные берега своихъ голубыхъ заливовъ, — отчаянно бьется за эту скудную родину свою, умираеть за нее, воспѣваетъ ее въ своихъ пѣсняхъ…
Изъ Нѣгошей намъ особенно хорошо видна старая черногорская «тропа», что карабкается у подножія Ловчина по опушкѣ густого лѣса на крутую сѣдловину между Ловчиномъ и сосѣднею съ нимъ горою.
Нѣгоши еще не на самомъ перевалѣ. Отъ нихъ мы продолжаемъ лѣзть все выше и выше, и вотъ наконецъ долѣзаемъ до самаго высокаго мѣста, откуда начинается уже спускъ съ горъ на черногорскую сторону. Лошади наши останавливаются отдышаться послѣ долгаго и тяжелаго подъема, а мы съ женою торопимся выйти изъ коляски, чтобы свободнѣе налюбоваться вдругъ открывшейся передъ нами поразительною и своеобразною картиною. Цѣлый міръ сѣрыхъ и голыхъ горныхъ громадъ, сухихъ, безжизненныхъ, будто гигантскія волны взбуровленной ураганомъ застывшей лавы, простирался во всѣ стороны у нашихъ ногъ; тутъ все еще дышетъ тою слѣпою подземною силою, которой дикіе взрывы вспучили, изорвали и всячески изуродоваіи хлынувшими изъ черныхъ нѣдръ земныхъ потоками расплавленнаго камня свѣтлое лицо земли. Тутъ вся картина горъ кажется проникнутой свѣжими слѣдами вулканической работы: вы видите всюду погасшіе кратеры своего рода, круглыя котловины, глубокія провалья, окруженныя сѣрыми колоссами изгрызенныхъ утесовъ. Словомъ, отсюда сверху — это настоящій Дантовъ адъ, мѣсто скрежета зубовнаго и вѣчной тоски, гораздо болѣе похожее на «юдоль плачевную», гдѣ долженъ, по вѣрованію евреевъ, произойти страшный судъ, — чѣмъ даже мрачное ущелье кедронскаго ручья, когда-то посѣщенное нами въ Палестинѣ…
