История Первой мировой войны - Оськин Максим Викторович
Генерал Алексеев поспешил успокоить армейскую верхушку и, судя по всему, поддержал предложение умеренных думцев о простом «размене» одного императора на другого (Алексея Николаевича или Михаила Александровича) «во имя спасения родины и армии». Нельзя также забывать, что в своих ответах, выражающих отношение к возможному отречению, А. Е. Эверт, А. А. Брусилов и В. В. Сахаров исходили, прежде всего, из той информации, что была им предоставлена М. В. Алексеевым. А это, в свою очередь, была та самая заведомо лживая информация, что Ставка получала из Петрограда от лидеров мятежа. Главное же совершилось – так или иначе, но высшие генералы переступили тот моральный предел, что невозможно переступить без обвинения в предательстве. С.В. Фомин правильно характеризует свершившееся как «перерождение офицерского корпуса и генералитета, для которых служение родине затмило служение Самодержавному Монарху. А ведь, по сути, они преступали текст Присяги, выполнять которую клялись перед Крестом и Евангелием» [414].
Существовали и свои собственные, чисто по-человечески объяснимые причины, упоминаемые некоторыми современниками уже после всех событий в воспоминаниях:
– командующий Балтийским флотом адмирал А. Н. Непенин, скорее всего, просто пытался предотвратить повторение Кронштадтской бойни, когда были вырезаны десятки офицеров флота, согласно спискам, составленным германской разведкой. Поверив, что обстановка в столице уже находится под контролем оппозиции, А. И. Непенин поддержал новую власть. В свою очередь, командующий флотом Черного моря адмирал А. В. Колчак вообще не был уведомлен Ставкой о происходивших событиях.
– Главкоюз генерал А. А. Брусилов был обижен на императора, поставившего Луцкий прорыв ниже галицийских побед 1914 года. Тогда Н. И. Иванов и Н. В. Рузский, явно уступающие А. А. Брусилову как полководцу, получили Георгиевские кресты 2-й степени, а Брусилов за 1916-й год – всего лишь Георгиевское оружие, которое ценилось ниже данного ордена. Помимо того, генерал Брусилов являлся креатурой великого князя Николая Николаевича, и предпочел бы видеть его во главе вооруженных Сил.
– Главкосев генерал Н. В. Рузский вообще недолюбливал императора, и наиболее тесно был связан с заговорщиками. К тому же, назначение генерала Рузского на пост главнокомандующего армиями Северного фронта имело вынужденный характер, ибо сам царь Николай II был сравнительно невысокого мнения о Н. В. Рузском как полководце после 1915 года. Интересно, что на заседании Временного комитета Государственной думы 13 марта отметили, что «из разговора с генералом Рузским выяснилось, что в деле отречения императора от престола он сыграл очень видную роль, что он просто настаивал на этом» [415].
– Помглавкорум генерал В. В. Сахаров, судя по его телеграмме, всецело воспринял сведения генерала Алексеева о неизбежности отречения. Вдобавок, по некоторым данным, генерала Сахарова вынудили присоединиться к общему мнению под угрозой срыва снабжения армий Румынского фронта. Вот здесь-то угроза голода была реальной, так как Румынский фронт полностью зависел от одной-единственной железнодорожной ветки, и зимой 1917 года вверенные В. В. Сахарову войска уже голодали вследствие расстройства транспорта.
– То же и главкозап генерал А. Е. Эверт, который предварительно потребовал сообщить ответы прочих командующих фронтами, прежде чем согласился с ними, считая, что дело императора Николая II, очевидно, проиграно, а значит, следует принять сторону победителя. Вдобавок главкозап поспешил проявить корпоративную солидарность. Обычный конформизм.
– А вот чем руководствовался великий князь Николай Николаевич, не вполне ясно. Неужели неприязнь его семьи к семье императора могли зайти так далеко? Или это была обида за отстранение с поста Верховного Главнокомандующего в августе 1915 года? Телеграмма наместника на Кавказе великого князя Николая Николаевича о необходимости отречения среди прочих имеет и такие строки: «Генерал-адъютант Алексеев сообщает мне создавшуюся небывало роковую (здесь и далее выделено мной – Авт.) обстановку и просит меня поддержать его мнение, – что победоносный конец войны, столь необходимый для блага и будущности России, и спасения династии вызывает принятие сверхмер» [416].
Известно, что великий князь Николай Николаевич знал о заговоре и планах либералов, которые в конце 1916 года предлагали ему сменить племянника на троне в результате производства дворцового переворота (известная миссия тифлисского городского головы А. И. Хатисова, действовавшего по указанию главы Земгора князя Г. Е. Львова, возглавившего первое Временное правительство). Великий князь, после некоторых колебаний, отказался, но в конце февраля 1917 года ничего не сделал для того, чтобы спасти императора Николая II как самодержца, предпочитая присоединиться к мнению высшего генералитета о необходимости отречения. Само собой разумеется, что Николай Николаевич не сообщил императору о заговоре и планах заговорщиков.
Что говорить: ведь практически вся императорская фамилия была настроена против Николая Александровича и его семьи. Царь не мог опереться на своих родственников в страшные и судьбоносные дни февраля 1917 года. Впрочем, как французского короля Людовика XVI в 1789 году одними из первых предали близкие родственники (принц Орлеанский), так впоследствии и Наполеона (маршал Мюрат). История повторяется. И потому правильно говорит А. Н. Боханов: «Фактически царя свергли. Монарх делал тот судьбоносный выбор в условиях, когда выбора-то, по существу, у него не было… Исторический ресурс монархизма был исчерпан, времена Сусанина, Минина и Пожарского давно миновали». Также А. Н. Боханов считает, что в эти дни царь, даже в случае сопротивления, потерпел бы неизбежное поражение [417]. Но монархический ресурс, конечно, был исчерпан не лично Николаем II как личностью.
Революционный процесс объективен и в силу этого неумолим. Проблема заключается в соотношении сил, которые (буде революция удается) всегда не на стороне старого порядка. Потому-то поражение царя (вернее, именно этого царя) и было неизбежным, хотя современники обычно склонны преувеличивать значение субъективных факторов революции: «Поскольку при первом натиске революционных сил старый режим рассыпается как карточный домик, создается впечатление, что у него не оставалось никаких внутренних ресурсов, никакой серьезной опоры» [418].
Наиболее мощным субъективным фактором стали генералы – начальник штаба Верховного Главнокомандующего, наместник на Кавказе и главнокомандующие фронтами. Так почему же высший генералитет в критические дни начала марта так легко принял «правила игры», навязанные им революционным Петроградом? М. К. Лемке в своих воспоминаниях постоянно упоминает, что М. В. Алексеев совершенно не разбирался в политике, а потому мог легко поддаться убеждению опытных и искушенных политиканов. Многие эмигранты и деятели Белого движения также утверждали, что до конца своих дней генерал Алексеев был угнетен событиями конца февраля – начала марта 1917 года и своей ролью в этих событиях. Но несомненно одно: с одной стороны, М. В. Алексеев видел все недостатки Николая II как императора, но с другой – не мог не знать, что военное могущество Российской империи к 1917 году достигло своего апогея и что война близка к завершению.
Весьма интересна та казуистика, которой впоследствии, уже в эмиграции, оправдывались действия высшего генералитета, якобы вынужденного толкать императора к отречению под влиянием неизбежной победы революционного процесса в Петрограде. Так, генерал Ю. Н. Данилов пишет: «…и Временным комитетом членов Государственной думы, Ставкой и главнокомандующими фронтами вопрос об отречении Николая II трактовался во имя сохранения России и доведения ею войны до конца, не в качестве насильственного акта или какого-либо революционного действа, а с точки зрения вполне лояльного совета или ходатайства, окончательное решение по которому должно было исходить от самого императора… [эти лица] только честно и откровенно выразили свое мнение, что актом добровольного отречения императора Николая II от престола могло быть, по их мнению, обеспечено достижение военного успеха и дальнейшее развитие русской государственности. Если они ошиблись, то в этом едва ли их вина» [419].
