Андрей Губин - Молоко волчицы
Снова посетили нерадостные мысли о давнем, так и не полученном долге. Он сильно приблизился к истине: голодный двадцать первый год, полмеры ячменя, а кому дал, не помнит. Получать ячмень через двадцать лет он не собирается, бог простит, важна правда, надо жить по справедливости, не хапая чужое. Вот и Афоня Мирный скончался тогда скоропалительно, и поговорить по душам о золотом, даренном Глебу кресте не удалось.
Много убытков потерпел он за жизнь. Разве что теперь поправит дела.
И опять думал о мыльном производстве. Ловить собак — снасти нужны.
Тут он услышал, что в совхозном поселке какой-то молодец отравил овец и свиней — можно купить замерзшую падаль. А разбогатев, он опять, как после нэпа, заберет Марию в дом.
НА ВЕРШИНЕ
Через двое суток коров пригнали к началу преисподней — к эльбрусским трущобам. Стадо росло, прибивались дичающие быки и коровы. Отступающие советские части переправили через перевал по канатно-ледовой дороге десятки тысяч ставропольского скота. Часть скота осталась по эту сторону. Этот скот хорошо маскировал колхозное племенное стадо — всюду следы копыт, в лесах бродячие коровы. Выстрелы ухали за перевалом. Людей не видно. Лагерь казаков расположился в лесистом ущелье, на высоте двух тысяч метров, где в гражданскую Спиридон не раз отсиживался со своей белой сотней. Под нависшей скалой огородили, коровам баз. Ночами волоком таскали на быках сено. Ветви, старые листья — тоже корм. Воды много. Себе отрыли землянку — и это дело знакомое. Бедовать зимой в горах — Спиридону не привыкать. Знает, как питаться морожеными дикими фруктами, а мяса у них навалом — и вялили, и коптили, и морозили. Иван сроду в степях да в горах с табунами. Митька здоров, хоть в плуг запрягай. Люба, Нюся, Крастерра казачки. Землянка делилась на три «квартиры» — в одной Дмитрий с женой, в другой командир с Любой, в третьей Крастерра. Иван постоянного пристанища не имел и больше коротал время с коровами и собаками-сторожами, которых держали на привязи.
То ли старость подходит, то ли мудрость созрела, только стал командир подолгу смотреть на белые утесы, поднятые в страшную синеву почти на шесть верст от земли. Горы давно покорены, но продолжали безжалостно сбрасывать смельчаков вниз, о чем свидетельствовали обелиски разбившимся восходителям, — каждый, прежде чем идти на штурм сине-белых твердынь, видел эти могилы-напоминания. Резкая, не долинная, мирная синь, стремительные клочья облаков, вечный ветер и грозная белая громада рождали или мужество, или страх: нужно или штурмовать пики вершин, или уходить подобру-поздорову вниз, в долины.
Прибыло подкрепление — лесник Игнат Гетманцев. У него конь, немецкий карабин. В плотном мешке с черным орлом и свастикой — фляги с водкой, банки сгущенного молока, буханки немецкого консервированного хлеба с выдавленными цифрами «1936 г.» — хорошо, продуманно готовились к войне старые зубры-фельдмаршалы. Игнат на трассе напал на машину, убил водителя — он копался в моторе, разбил приборы, проколол резину и ушел.
— Надо было поджечь! — осудил Игната Спиридон.
— Я машин не знаю, где бензин, не найду.
Командир свысока посмотрел на станичника — сам он в своих походах изучил машину, а в городе Неаполе собственным автохозяйством владел.
Весело в тот день пылал камелек в землянке. Игнат рассказывал, как русский штык проломил череп немецкой армии на Волге — докатились слухи. А Спиридон запевал в честь прибывшего Игната:
Неугомонно ходит чаша,
И вплоть до утренней зари
Несется голос Толумбаша:
Ала-верды! Ала-верды!
Нам каждый гость дается богом,
Какой бы ни был он среды,
Хотя бы в рубище убогом
Ала-верды! Ала-верды!..
Ала-верды — готовься к бою,
Ала-верды — пробил уж час,
Кипит военною грозою
Войной встревоженный Кавказ…
Горные стрелки дивизии «Эдельвейс» не замедлили явиться. Советский бомбардировщик поднялся над вершиной Эльбруса и смел немецкий флаг. Немцы заметили это, и отряд матерых горных тигров пошел на штурм Эльбруса с новым флагом. Тигры шли близко от казачьего лагеря. Сколько командир сотни ни прикидывал, как перебить их из пулемета, ничего не получалось. Они шли врассыпную, прекрасно использовали каждую кочку для укрытия, их оружие сильнее казачьего. Приходилось довольствоваться ролью оленя, стремительно убегающего в чащу. Вскоре тигры прошли назад — установили флаг.
Иван поехал за сеном на коровах. Поднявшись выше леса, увидел всадников. На наблюдательной сосне сидел Митька, но он знаков не подавал, Иван спустился к базу, закрепил плетень-ворота и побежал в землянку.
Там шла азартная игра в очко. Спиридон проиграл Игнату свой паек водки и озверело играл на оружие. Выиграв нож, Игнат отказался играть на парабеллум Глухова — это не личное имущество, а государственное.
— Ставлю белую корову! — кричал подвыпивший командир.
— Она не твоя, — спокойно парировал егерь.
— А чья?
— Колхоза имени Тельмана.
— Шкура! — сокрушался тот от жестокости Игната.
Перед Игнатом горка выигранных вещей — часы, шапка, нож, фотографии немецких жен или сестер с дарственными надписями, где-то добытыми Спиридоном.
— Кто шкура? — нахмурился лесник. — Ты и есть. Играешь, как уркаган, мало тебя в тюрьмах держали. Забирай свое барахло да больше не садись со мной. Я ведь балуюсь только, зарок жене дал не играть, в леса через игру ушел, меня губила игра, я казенные деньги и награду проиграл, стреляться хотел…
— Правда? — загорелась Крастерра. — Расскажите, Игнат Семенович!
Люба чинила рубаху командира, Нюся стряпала. Они тоже навострились слушать Игната. Но вошли Иван и Дмитрий.
— Четверо на конях, при оружии, кажись, станичники, полиция, атамана ищут, вот бы и напасть сейчас…
— Цыть! — перебил Спиридон. — «Максима» по этим чертовым горкам не дотянешь, да и патроны на шаны-маны тратить не будем. Точите ножики и кинжалы. Пистолетов у нас два, один карабин — тоже патроны беречь.
Сразу, военная голова, послал Ивана засечь бивак всадников.
Вечерело. Нижний мир темнел, закрывался туманами и облаками. Вершин каменное величье пламенело крылами солнца. Командир задумался. Причудливая судьба выткала ему новый виток в пряже жизни — он снова кавказский офицер, у него сотня. Не кончилась его военная пашенка. Поскрипывает плуг-клинок. Повизгивает пуля-ветер.
Ночи в зимних горах тревожны. Ночью в горах идут звездные ливни, текут по снежным отрогам, перешептываются деревья-великаны, и всю ночь льется никем не записанная музыка горной реки, гремящей в белой кипени пудовыми камнями. Человека пронизывает вселенский холод. Шумит хвоя. Слышен дальний грохот лавины. Ворча, укладывается на каменном ложе морены древний глетчер. Безмолвствуют декабрьские звезды, отражаясь на белой броне гор.
Иван по конским следам вышел к стоянке. По голосу угадал Жорку Гарцева — полиция. Они разбили двускатную палатку в затишке, под скалой. Выставили дозорного. Иван видел, как часовой отхлебывал из термоса чай или вино.
Сотня Есаулова выступила в составе пяти человек — Нюся и Люба остались. При переправе через реку по канату случилось несчастье — с колючего троса сорвался Иван. Его вытащили, но участвовать в операции он уже не мог.
— К расстрелу собаку! — прошипел полковник, дороживший каждой боевой единицей. Иван смерзся, как ледышка, пришлось вести его в землянку медсестре Крастерре.
Когда древний Батыев путь перекинул извечный мост-привет от Бештау до Эльбруса, трое удальцов подошли к биваку. Рассмотрели дозорного. Командир вспомнил свою доблесть на турецкой границе, в тыловых рейдах первой империалистической, в сражениях гражданской и, распределив людей по местам, пополз на дозорного с ножом разведчика — немецкий штык-нож, добытый Крастеррой в городе.
Дозорный Жорка Гарцев долго мечтал. Видел себя немецким полковником в блеске крестов и оружия. Потом потянуло на сон. Поиски атамана пока не дали результатов. Опрошены горцы крошечных селений, обысканы хутора и поселки. В кустах похрустывало. Нелепым казалось погибнуть от зубов рыси или медведя. Полицейский тер веки снегом, всматривался в темноту. Показалось, белеющий у кустов камень переместился. Подмывало желание встать и бежать в палатку, но гордость не дозволяла трусить. Светящиеся цифры наручных часов показывали уже смену.
Спиридон полз в белой накидке — нижней рубашке Любы. Проклятое сердце — грохочет, как бубен, как молот, как колокол, а в горле першит нехороший, от лагерей, кашель. Близко залаяла собака. Сотня оцепенела басовитый Волчок, плохо привязал Ванька.
Гарцев пошевелился — откуда собака? А камень будто стал ближе. Он хотел наугад дать выстрел по камню — и свои вскочат, нечего спать! — ко летели по небу рядом сразу три звезды, летели прямо на бивак, Жорка на миг поднял голову — и острейшая сталь, кованная кузнецами Рура, с противным хрустом прошла сердце. Дозорный мыкнул, ладонь Спиридона, пахнущая коровьей шерстью, стиснула колкие безвольные губы трупа.
