Андрей Губин - Молоко волчицы
— Останься, Алексей, боюсь я Игната, — попросил Спиридон.
Немцы укатили в станицу. Снег полепил гуще, начинался буран.
— Где завтракать будем? — трусовато спросил погрустневший атаман. Есть тут надежные люди?
— Есть, давай тут.
— Что это за баба? — покосился атаман на Любу.
— Свинарка, станичница, самый смак, а годов ей немало.
— Вы меня потом оставьте с ней на часок, — бубнил атаман.
— Сделаем, Силантьевич, наше дело служивое.
Расположились в каморке свинарки. Послали Любу за аракой и провизией. Растопили печку. В окно заглядывали черные псы.
— Спиридон, что ты за человек? — спросил Глухов, внимательно глядя на председателя. — Самый ты белый был, а теперь я тебя не разберу.
— Ты к чему это, Силантьевич? — мирно гутарит Спиридон, кидая поленья в огонь.
— А к тому, как Игнашку к царю в клетке возили! Это ведь про твоего братца Глеба говорили. Для чего ты так ловко брехал майору?
— Гнев первый утишал, я сам не пойму, как он собак обошел?
— На следствии ответите, как! А вот где он мог достать столько яда? Глухов вытащил парабеллум.
— Они леса опрыскивали, — Иван загородил побледневшего Митьку.
— А мне известно, что колхозу…
Глухов сидел спиной к окну. Спиридон удивленно, с испугом глянул на окно, будто увидел там нечто ужасное, и Глухов инстинктивно повернулся туда же — что там? И Спиридон выстрелил. Никогда не знаешь, есть или нет оружие у казака. Сгодился браунинг-кастет.
— Митя, Ваня, в ружье! — подал команду Спиридон. — Иван, беги к бабам — пусть незамедлительно идут сюда, уходить будем. Дмитрий, езжай за «максимом» — одна нога тут, другая там!
Снег лепил, как на пропасть, в пояс.
Вернулся Иван с Любой Марковой и Нюсей Есауловой.
— Ленка побегла в станицу — у подруг спрячется, а тетка Фолька сказала, в яме, в картошке, отсидится.
— Вот дура! — ругнулся Спиридон. — Что это ей, Советская власть, что ли, — в яме отсижусь! Беги еще раз, тащи силком, а хату, скотину, сундук пусть бросит. Не то потеряли — Ваську! Или, стой — пусть догоняет нас, а ты дуй в станицу, бери рыжую, боюсь — возьмут девку, горяча, а ей цепы нет, догоняйте по речке Татарке, через Бекетов яр.
— Какую девку? — подмыло Любу ревностью.
— Есть тут одна, дочка моя, рыжая.
— Я не пойду, если будешь секреток своих брать! — уперлась Люба.
— Фолю же беру!
— То жена!
— А ты кто? Живо собирайся!
Подъехал Митька. Труп атамана положили на цинковые ящики с патронами. В ногах атамана пулемет. Сами шли пешком. По дороге тело сбросили в глухую расщелину — не скоро отыщут косточки!
На дальней ферме дед Исай таскал сено коровам.
— Пойдешь с нами, дедушка?
— Куды?
— На кудыкину гору — скотину от немца спасать.
— Не, убегался я, — ответил горбящийся старик.
— Тогда молчок, что мы были. Налетели, мол, какие-то в бурках и башлыках и угнали коров, сам чудом остался, повесить, мол, хотели.
— Вы меня свяжите лучше, — попросил дед.
— Мочой подплывешь, сдохнешь, — не сразу сюда доберутся.
У Монах-скалы сотню догнали Иван и Крастерра. Люба с ненавистью посмотрела на полненькую, гордоглазую девку, а волосы точно — как у Спиридона. И разговор у них промеж себя тихий, секретный. Но вот командир заговорил, подгоняя коров чекмарем:
— Иван, ты почему не женился?
— Чего привязываешься, дядя Спиридон? — отмахнулся Иван, чувствующий силу и старшинство в родной стихии — среди коров.
— А то, что ты плохой кавалер и никудышний казак! Мы с Митькой при бабах, а ты холостякуешь рядом с такой девкой. Пойдешь за него, Краска? спросил Крастерру.
— От него портянками воняет!
— Ишь ты, курсовая! — пыхнул Иван.
— Я больше всего люблю свадьбы! — разговорилась Нюся, румяная, кареглазая, в пуховом платке. — Давайте ид поженим!
— Спиридон Васильевич, а где же сотня? — спросила Крастерра.
— Вот она, — командир показал на себя и других.
Митька молчит. Рыжую эту девку он знает — ее родители расстреляли его деда Федора Синенкина. На заразу она нужна тут? Харчи только на нее тратить! Бегала еще за братом Антоном, да он живо отвадил ее!
— Вас как зовут? — спросила Крастерра Митьку, познакомившись с бабами.
В ответ Митька загнул такое имечко, что покраснели все. Спиридон виновато посмотрел на медсестру — мол, что с него, дурака, возьмешь казак!
Чуть погодя командир отстал с Митькой, поманив его пальцем.
— Митрий, ты знаешь, в каком я чине?
— В каком?
— Полковник я.
— Это у белых.
— Теперь у красных. А ты рядовой солдат.
— Не рядовой, я был командир отделения.
— Жалую тебя сотником. А ежели матюкнешься еще при женщинах, на одну ногу наступлю, другую выдерну. Как ты, командир Красной Армии, не понимаешь дисциплины? Ты что — бандит, что ли, налетчик или фармазонщик? Ты в армии, на войне, и, будь добр, называй меня не дядей, а товарищ полковник!
— Кто это вам звание присваивал?
— Это не тебе обсуждать, молокососу. Ты порядок держи и равнение. И субординацию понимай. Даю тебе, сотник, три наряда вне очереди.
— Есть, три наряда вне очереди! — повеселел от игры в чины Митька. Иван кто будет, товарищ полковник?
— Иван? Урядником потянет, а выше не прыгнет.
— А бабы?
— Женщины, Нюся и Люба — строевые казаки, а Крастерра — лейтенант.
— Кто же старше — сотник или лейтенант?
— Чины похожие, но дадим тебе старшего лейтенанта. Будешь усерден — в капитаны выбьешься.
В ночь снег перестал. Вызвездило. Не мешкая, гнали стадо в горы, где, по словам Митьки, на альпийских лугах стояли стога довоенного укоса. Коровы, словно чуяли тревогу времени, шли ходко, а может, их подгоняли волкодавы, молчаливо кусающие их за хвосты. Шелест сотен ног по снегу. Зимние балки. Звездная тьма. Сталинградский котел заклепывался наглухо. Немцы еще стояли на Волге, но тетива отступления Советской Армии напряглась до предела — теперь она пошлет огненную стрелу дивизий до самого Берлина. Шестеро казаков не знали этого, но бросили вызов горным батальонам немцев. В пути Спиридон, как обычно, напевал:
Над берегом ветвистым
Там хижина стоит.
Живет вдова в той хижине,
Одна и ест и спит.
Однажды поздним вечером
В окошко ей стучат,
Два храбрые героя
Просились ночевать.
— Я печку не топила,
Гостей я не ждала…
— Любезная хозяюшка,
Воды бы лишь дала,
Нам ужина не надо,
Пусти нас только в дом,
Мы завтра на рассвете
Опять в поход уйдем…
Один герой военный
Оружием гремит,
Другой герой военный
Вдове и говорит:
— Любезная хозяюшка,
С чего же ты одна?
Слезами залилася,
Так горестно бледна:
— Я мужа проводила
И сына — двадцать лет
Исполнилось — ни слуху,
Ни духу от них нет.
— Признай, признай, хозяюшка,
Ты мужа своего,
Прижми, прижми к сердечушку
Сыночка твоего,
Да истопи нам баню,
Да постели нам спать
Мы завтра на рассвете
С полком уйдем опять…
СВОБОДНАЯ КОНКУРЕНЦИЯ
Мария вдруг осиротела — исчез сын Митька, исчез Спиридон, нет связи с Антоном. О первых она почему-то не очень беспокоится, а вот Антон, хоть и старше Митьки, но не выходит из головы — где он, что он? И переносила свою нежность на трех раненых бойцов, привезенных из госпиталя при отступлении наших. Кормила их, подавала им судно и утку, стирала гнойные бинты. Двое уже ходили сами, выкарабкивались к жизни, а третий, молоденький украинец, однажды не проснулся — так и похоронили в гипсе, как белую статую.
Немцы объявили: раненых бойцов сдать в немецкий госпиталь, где им будет оказана медицинская помощь. Указать звание, имя и национальность раненых. Харчи носить в определенные часы разрешается. За неисполнение приказа расстрел.
Выход нашли сами бойцы. Решили уходить к линии фронта, возвращаться в строй, один прихрамывает немного, у другого рука на перевязке — ничего. Но мать, как называли Марию бойцы, настояла, что они пробудут у нее еще недели две для окончательной поправки. Настя померла давно. Федька, как Антон, на фронте. Жила Мария в дедовской хате с Анькой, женой брата. Сноха не ладила с ней, попросту не хотела жить вдвоем. На бойцов она косилась, за все время кружки воды не подала, занимаясь вязаньем шерстяных вещей на продажу. Харчилась Анька отдельно от Марии. Узнав о приказе немцев, Анька решительно настаивала: сдать бойцов в госпиталь, нечего беды наживать!
— Аня, может, и Федя наш где так бедствует! — взмолилась Мария. — Дай срок хоть дней десять еще, они уйдут.
Анька не ответила, перестала разговаривать с золовкой. Мария на свой страх и риск поместила раненых в подвале. А риск был велик. Через три дня после приказа многих раненых немцы забрали в госпиталь силой, а хозяев бросили в тюрьму. Наведался к Синенкиным полицейский Жорка Гарцев. Уходя, полицейский поставил на калитке крестик мелом — проверил.
