От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое - Никонов Вячеслав
На корабле в компании Бирнса и Леги президент интенсивно входил в проблематику конференции, готовя письменно свои позиции по всем обсуждавшимся вопросам. Но нельзя сказать, что работа его полностью поглощала. Каждый день в 10.30 он посещал церковную службу, затем на палубе беседовал с помощниками, после обеда спал, каждый вечер в каюте Бирнса крутили кино, а на борту играл джазовый оркестр. «Филадельфия» шла впереди, сглаживая путь в бурном море, чтобы избавить пассажиров от морской болезни.
На восьмой день пути – 14 июля – вошли в Ла-Манш, где «Августу» встретили легкий крейсер «Бирмингем» и шесть эсминцев, которые сопроводили ее вдоль южного побережья Англии. «На следующее утро, в воскресенье, я встал пораньше, чтобы посмотреть на сотни безумно восторженных бельгийцев и голландцев, которые толпились в маленьких городках вдоль устья Шельды и приветствовали наши корабли, когда мы проходили мимо».
Миновав Ла-Манш, «Августа» 15 июля причалила в порту Антверпена, где Трумэна встречала большая американская делегация, в составе которой был и Эйзенхауэр. В мемуарах он напишет: «Я выехал в Антверпен, чтобы встретить крейсер, на котором президент Трумэн и государственный секретарь Бирнс прибывали в Европу. Там я имел возможность обсудить с ними некоторые вопросы, по моему мнению, имевшие важное значение.
Во-первых, я настаивал, чтобы гражданские власти взяли на себя управление в нашей части Германии как можно скорее. При этом я доказывал президенту и государственному секретарю, что пока армии, вероятно, все же придется держать под своим контролем жизнь в нашей оккупационной зоне до обеспечения полной гарантии порядка, но управление обычной повседневной жизнью отдельных граждан не является обязанностью военной организации… Как президент, так и государственный секретарь полностью соглашались со мной, и я начал думать, что это произойдет в пределах нескольких месяцев…
Другой вопрос, по которому я рискнул высказать свои соображения президенту Трумэну, касался намерений русских вступить в войну против Японии. Я говорил ему, что, поскольку имеющиеся сведения указывают на неизбежность скорого краха Японии, я категорически возражаю против вступления Красной армии в эту войну. Я предвидел определенные трудности, которые будут порождены ее участием в войне, и предлагал, чтобы, по крайней мере, мы не ставили себя в положение упрашивающих или умоляющих русских о помощи.
Третье предложение, с которым я обратился к президенту, сводилось к тому, чтобы мы сохранили некоторую гибкость в вопросе прекращения операций в рамках ленд-лиза с французами и англичанами… Я полагал, что нужно избежать одностороннего и внезапного прекращения помощи по ленд-лизу и поступить таким образом, чтобы дать возможность этим странам быстро приспособиться к новым условиям.
Я информировал президента о своем убеждении, что нам следует обращаться с экономикой Германии, и в частности в вопросах репараций, таким образом, чтобы дать немцам возможность существовать при условии их готовности трудиться». Трумэн внимательно слушал.
Из Антверпена президентский караван из 40 машин отправился в Брюссель по шоссе, охраняемому бойцами 35-й американской дивизии. В брюссельском аэропорту Трумэна ждала «священная корова» – комфортабельный президентский борт С-87А, который и доставил его на аэродром Гатов. В толпе встречающих, состоявшей в основном из военных участников делегации США во главе со Стимсоном, были и советские послы в Вашингтоне и Лондоне – Громыко и Гусев.
«Почести были оказаны отрядом из 2-й бронетанковой дивизии „Ад на колесах“, после чего я осмотрел почетный караул. Затем еще одна автомобильная кавалькада доставила нас в Бабельсберг, проехав по пути через районы Потсдама. Отрезок дороги, по которому мы ехали, охранялся американскими и британскими войсками, но большая часть патрулировалась советскими солдатами в зеленых пилотках, так как это была зона, контролируемая Россией. Не прошло и тридцати минут, как мы прибыли в конечный пункт назначения».
Трумэн отправился в свой особняк: «Мое жилье представляло собой трехэтажную резиденцию с лепниной на Кайзерштрассе № 2, которая раньше была домом главы киностудии. Здание, которое сразу же окрестили „маленьким Белым домом“, хотя оно и было выкрашено в желтый цвет, находилось прямо на берегу озера и окружалось с трех сторон рощами из деревьев и кустарников, образующих очень красивый сад, спускающийся к озеру. Во время войны из дома вывезли всю мебель, но русские заново обставили его», – читаем в мемуарах Трумэна.
А в дневнике этот особняк он описал как грязное французское шато, которое «какой-то германский архитектор попытался переделать так, чтобы оно выглядело, черт побери, чисто германским».
Трумэн воспользовался дневной задержкой в открытии конференции для поездки 15 июля по тому, что оставалось от Берлина, на автомобиле. Столица рейха произвела на него сильное впечатление. «Примерно на полпути к городу мы увидели всю американскую 2-ю бронетанковую дивизию, развернутую вдоль одной из сторон шоссе для моего обзора. Затем наш кортеж добрался до центра Берлина и свернул на Вильгельмштрассе к развалинам рейхсканцелярии, где Гитлер так часто разглагольствовал перед своими нацистскими последователями. Мне никогда не приходилось видеть таких разрушений.
– Вот что бывает, – сказал я, – когда человек переоценивает себя.
Остаток пути шел мимо Тиргартена, развалин рейхстага, министерства иностранных дел Германии, дворца спорта и десятков других мест, которые до войны были всемирно известны. Теперь они превратились в груды камней и щебня. Еще более удручающим зрелищем, чем разрушенные здания, была длинная, никогда не прерывающаяся процессия стариков, женщин и детей, бесцельно бредших вдоль автобана и по проселочным дорогам, неся, толкая или таща то, что осталось от их пожитков».
В дневнике Трумэн записал: «Мы отправились в Берлин и увидели абсолютные руины. Это вина Гитлера. Он не смог превзойти самого себя, пытаясь захватить слишком большую территорию. У него не было морали, а его народ его поддержал.
Как жаль, что человеческие создания не могут в жизни осуществить моральные принципы. Мне кажется, что машины уже несколько столетий стоят впереди морали. Мы всего лишь муравьи на этой планете, и, может быть, когда вгрызаемся в планету слишком глубоко, может наступить расплата, не так ли?» Через три недели этот человек взорвет ядерные бомбы в Хиросиме и Нагасаки.
Трумэн вернулся в Бабельсберг.
В паре кварталов от него – в доме № 23 по Рингштрассе разместился Черчилль, прилетевший в тот же день на самолете из Лондона.
Черчилль и выборы
Черчилль в начале лета был почти всецело поглощен своей избирательной кампанией. Он приготовил ударную предвыборную речь, которую 4 июня намеревался произнести по радио. Предварительно показал текст супруге и дочери. Обе умоляли опустить один абзац: «Ни одно социалистическое правительство, устраивающее всю жизнь и производство страны, не может позволить свободное, резко, четко обозначенное словесное выражение публичного недовольства. Оно должно будет обратиться к какой-либо форме гестапо». Черчилль призывал сограждан «оставить социалистических мечтателей с их утопиями и кошмарами. Давайте обратимся к тяжелой работе, ожидающей нас. Пусть дом, в который вернется воин, будет иметь скромное, но гарантированное процветание, пусть он будет огражден от несчастий, пусть британцы останутся свободными, чтобы создавать планы для себя и для тех, кого они любят».
Женская половина семейства Черчиллей верно поняла пагубность сравнения лейбористов с гестапо. Дочь Сара объясняла отцу: «Люди, которые голосуют за социалистов, исходят по существу не из своих идеалов или взглядов, а просто потому, что жизнь трудна для них, часто это неравная борьба, и они думают, что голосуя за лейбористов, они смогут облегчить свою ежедневную жизненную борьбу». Черчилль остался непреклонен, и напрасно.
Эту речь слушала студентка Оксфорда и активистка консервативной партии Маргарет Тэтчер, которая много лет спустя, уже уйдя с поста премьер-министра, напишет в своих мемуарах: «Я отчетливо помню, как сидела в студенческой комнате отдыха в Сомервиле, слушая по радио знаменитую (или печально известную) предвыборную речь Черчилля, где звучало, что социализм для своего укрепления создаст „некоего рода гестапо“, и думала: „Он слишком далеко зашел“. Как ни неопровержима была логика, связывавшая социализм и насилие, в тех обстоятельствах она не нашла поддержку».
