От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое - Никонов Вячеслав
Президент выслушал эти рекомендации и сказал, что внимательно их обдумает.
Вот тот связанный с бомбой политический багаж, с которым Трумэн отправился в Потсдам.
Но бомба еще не стала реальностью. Белый дом всячески торопил Гровса, а тот Оппенгеймера. «На нас невероятно давили, чтобы мы закончили работу к встрече в Потсдаме, и мы с Гровсом препирались несколько дней», – расскажет позднее Оппенгеймер. Трумэн желал получить испытанную и готовую к применению бомбу до конференции.
В начале июня Трумэн записал в дневнике: «Каждый раз, когда мы устанавливаем добрые отношения с русскими, какой-нибудь идиот, считающий себя умником, вдруг начинает на них нападать. Я не боюсь русских. Они были нашими друзьями, и я не вижу причин, почему бы им всегда ими не быть. Единственная проблема – это сумасшедшие американские коммунисты. Их у нас только один миллион, но они преданы Сталину, а не президенту США. Я бы с удовольствием послал их в Россию. Я уверен, что дядя Джо немедленно отправит их в Сибирь или в концентрационный лагерь. Но я не могу этого сделать и не сделал бы, если бы мог. Эмма Голдман и Уильям Фостер на собственном опыте убедились, что диктатура пролетариата не отличается от диктатуры царя или Гитлера. В России нет социализма. Это рассадник особых привилегий… Но мне наплевать, что они делают. Они, видно, любят свое правительство, иначе они бы не умирали за него. Я тоже люблю наше государство, поэтому давайте уживаться. Я знаю, что американцы – любопытствующие типы. Они вечно засовывают носы в чьи-нибудь дела, которые отнюдь не являются их делами».
Внешне советско-американские отношения продолжали оставаться приличными. 11 июня Сталин писал Трумэну: «В день третьей годовщины заключения Советско-Американского Соглашения о принципах, применимых к взаимной помощи в ведении войны против агрессии, прошу Вас и правительство Соединенных Штатов Америки принять выражение благодарности от советского правительства и от меня лично… Выражаю твердую уверенность, что упрочившиеся за время совместной борьбы дружественные связи между Советским Союзом и Соединенными Штатами Америки будут и дальше успешно развиваться на благо наших народов и в интересах прочного сотрудничества между всеми свободолюбивыми народами».
Трумэн 13 июня высказал признательность за это послание и добавил: «Я твердо уверен, что продолжение в будущем нашего дружественного сотрудничества увенчается таким же успехом в деле сохранения мира и международной доброй воли, каким увенчались наши общие усилия в войне против нацистов».
Польский вопрос, как мы знаем, нашел неожиданно быстрое (хоть и временное) разрешение.
Комитет по репарациям собрался впервые только 21 июня, когда Поули наконец добрался до Москвы. Советский Союз предлагал определить его долю в репарациях в 50 %, совместную долю Соединенных Штатов и Великобритании – в 40 %, а всех остальных стран – в 10 %, а общую сумму – в 20 млрд. Британцы настаивали на отдельной фиксации их доли, а американцы добивались большего учета интересов стран, не представленных в комиссии. Сближения позиций не произошло. Таким образом, до Потсдамской конференции репарационные проблемы оставались на уровне дискуссий.
Развязался узел вокруг создания ООН. Получив соответствующее указание из Москвы, Громыко 16 июня согласился признать право СБ ООН обсуждать любые вопросы. Трумэн воспринял это чуть ли не как свой личный триумф. Но оставалась одна загвоздка, о которой напишет президент: «Теперь, когда этот вопрос закрыли, было решено, что будут приложены все усилия для завершения работы конференции в субботу, 23 июня. Но мы столкнулись с еще одной задержкой… Речь шла о праве Генеральной Ассамблеи, в которой будут представлены все государства-члены, свободно обсуждать все вопросы и выносить рекомендации Совету Безопасности. Это стало символом того вклада, который малые нации должны были иметь в Организации Объединенных Наций».
Громыко стоял насмерть, утверждая, что не будет ставить свою подпись под Уставом, пока не будут учтены все замечания советской стороны. После утреннего заседания за ланчем граф Галифакс сказал Громыко:
– Теперь я понимаю, как Ваши соотечественники смогли удержать Сталинград в, казалось, безнадежной ситуации.
Трумэн поручил Стеттиниусу обсудить этот вопрос с Молотовым.
Гарриману были отправлены три альтернативных текста, которые тот должен был представить Молотову. При этом он был уполномочен заявить, что если советское правительство не примет ни один из них, то американское правительство не видит для себя иного выхода, как позволить конференции принять любой вариант Устава. Даже если Советский Союз откажется присоединиться к организации.
«Стеттиниус отправил свое послание Молотову 18 июня, – писал президент. – Я выехал из Вашингтона 19 июня на западное побережье, где после остановки в штате Вашингтон собирался отправиться в Сан-Франциско, чтобы выступить на конференции Организации Объединенных Наций в день ее закрытия. Ответ Молотова был направлен мне в Олимпию, штат Вашингтон. Он предложил небольшое изменение первоначальной позиции России, но и оно было неприемлемо. Я велел Стеттиниусу попробовать еще раз.
Молотов в конце концов принял компромиссное решение, которое предусматривало, что Генеральная Ассамблея имеет право обсуждать любые вопросы, касающиеся международного права и безопасности, если только они уже не рассматриваются Сонетом Безопасности, и выносить рекомендации членам Организации Объединенных Наций или Совета Безопасности или им обоим по таким вопросам. Теперь было устранено последнее препятствие на пути создания Устава Организации Объединенных Наций».
Громыко 20 июня заявил, что Москва давала согласие на один из трех вариантов.
Устав Организации Объединенных Наций был единогласно принят 25 июня. «Я прибыл на „Священной корове“ из Олимпии днем 25 июня, – писал Трумэн. – Жители Сан-Франциско оказали мне замечательный прием. Казалось, что их миллион, когда я въехал в город на автомобиле.
На следующий день около трех часов дня я вместе с госсекретарем Стеттиниусом и другими членами делегации Соединенных Штатов отправился к зданию Мемориала ветеранов войны, чтобы засвидетельствовать подписание Устава. Нас сопроводили на сцену главного зала здания, где флаги всех Объединенных Наций образовывали впечатляющий фон.
Я занял свое место справа от госсекретаря, который сидел за Круглым столом. На нем лежали книги, содержащие новый Устав на пяти официальных языках организации. Когда секретарь подписался от имени Соединенных Штатов, я подошел пожать ему руку и поблагодарить за хорошую работу.
Следующим подписал сенатор Коннелли, за ним последовали другие члены американской делегации, включая Корделла Хэлла».
Трумэн обратился к участникам заключительного заседания:
– Устав Объединенных Наций, который вы только что подписали, является фундаментом, на котором мы можем построить лучший мир… Между победой в Европе и окончательной победой в Японии в этой самой разрушительной из всех войн вы одержали победу над самой войной.
Завершение под гром аплодисментов конференции в Сан-Франциско окончательно открыло путь для встречи глав государств в Потсдаме.
Второго июля Трумэн поднялся на трибуну в зале американского сената и представил Устав на ратификацию.
5 июля он написал матери: «Вчера я был в сенате, и вы бы видели, как они там себя вели. Я едва мог заставить их замолчать, чтобы высказаться самому. И то же самое началось, когда я закончил. Некоторые говорили, что сенат никогда не вел себя так по отношению к президенту или кому-то еще. Ну, в любом случае я думаю, что мы примем Устав всеми голосами, кроме двух. Хирам Джонсон и Керли Брукс, я полагаю, будут единственными, кто выступит против него. Разве это не здорово?».
Третьего июля Трумэн сменил госсекретаря. Стеттиниус, который представлял американскую дипломатию в Ялте, его не устраивал: «Хороший человек. Хорошо выглядит, дружелюбный, готовый сотрудничать. Но никогда никакой идеи, новой или старой». Главное, он не был близок с Трумэном. Чего нельзя было сказать о Джеймсе Бирнсе, которого президент, еще будучи в сенате, считал своим наставником в мире политики. Бирнс стал госсекретарем, Стеттиниус – первым послом США в ООН.
