От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое - Никонов Вячеслав

Гестапо ему припомнят не раз. Когда в парламенте Черчилль объявит о планах отправиться в Германию на Потсдамскую конференцию, его спросили, «собирается ли он взять с собой гестапо?» Имея в виду лидера лейбористов Эттли.

Премьер энергично вел кампанию, словно позади не было шести лет войны. На специальном поезде он разъезжал по стране, делая ставку исключительно на свою личную популярность. 16 июня он выступил в одиннадцати городах, 27 июня – в десяти, 28 июня – в шести. Показывая на толпы народа, собиравшиеся, чтобы его послушать, он сказал секретарю Колвилу:

– Каждый, кто видит энтузиазм этих людей, не может иметь сомнения в результате выборов.

– Это было бы так, если бы это были президентские выборы, – ответил Колвил. Действительно, избирали не Черчилля. Шла межпартийная борьба в сотнях округов за парламентское большинство.

«Конечно, премьер-министр был чрезвычайно популярен в Англии, – замечала биограф Черчилля Франсуаза Бедарида, – но при этом его считали старым реакционером и человеком из прошлого… Мысли о возможном поражении у Черчилля даже не возникало, между тем он шел против течения и не осознавал, насколько сильна была в народе жажда обновления».

4 июля в него бросили петарду, которая взорвалась, не долетев. Отец неудавшегося террориста написал Черчиллю письмо с извинениями. Премьер-министр ответил: «Своими глупыми действиями ваш сын подвергал себя суровому риску. Если бы петарда взорвалась у моего лица, она повредила бы мои глаза, и я не смог бы защитить его от толпы. Я определенно надеюсь, что его карьера не пострадает, и он в конце концов будет верным сыном доброй Англии».

Лейбористы же во главе с Эттли сделали упор на насущных нуждах рядовых граждан и на будущем, назвав свою детальную предвыборную программу «Посмотрим в лицо будущему без страха!». Их основными лозунгами стали «Хлеб, работа, жилье»: пришло время реформ, победа поселила в сердцах граждан надежду на справедливое и гармоничное будущее, пора покончить с безработицей и трущобами.

Сара Черчилль наблюдала за отцом: «Он делал вид, что… примет выбор народа, каким бы тот ни был, но никто не сомневался, что в глубине души Уинстон Черчилль ни на йоту не верит, что не будет избран. Неужели английский народ после его абсолютного лидерства в столь трудные годы может предпочесть кого-то другого в мирное время?! Неужели сможет заменить свой собственный символ победы?

Отец взял с собой в Потсдам Эттли как возможного преемника, но едва ли верил, что это произойдет».

5 июля прошли всеобщие выборы, но подведение итогов – из-за сложности подсчета голосов размещенных в Европе военных – должно было состояться только 26 июля. Все дружно предсказывали консерваторам победу, но многоопытного премьера все же терзали опасения, как выяснится, небезосновательные.

В преддверии Потсдамской конференции Черчилль пребывал в депрессии и часто жаловался, что ему ничего не хочется делать. После завершения предвыборной гонки в Великобритании и перед встречей в Потсдаме Черчилль провел десять дней на берегу Бискайского залива. «Магия живописи, – пишет его дочь, – восстановила силы отца».

Но не только живопись была у него на уме. Черчилль инструктировал Монтгомери: «Проследите за тем, чтобы не были уничтожены германские исследовательские учреждения. Многое из этого аппарата может быть использовано нашими инженерами и учеными».

И, конечно, Черчилля не оставляли мысли о предстоявшей конференции.

6 июля он запрашивал посла в Вашингтоне лорда Галифакса: «Естественно, я с нетерпением ожидаю встречи с президентом. Я очень рад узнать, что президент рассчитывает на две или даже три недели, так как считаю, что независимо от событий в Англии весьма важно не проводить конференцию второпях. Крымская конференция была оборвана несколько резко. Здесь мы должны попытаться достигнуть урегулирования по многим вопросам, имеющим чрезвычайно большое значение, и подготовить почву для мирной конференции, которая, как надо полагать, будет проведена позже в этом же году или в начале весны».

На следующий день Галифакс отвечал: «Президент уже отправился в Потсдам, когда я получил Вашу телеграмму. Ваше послание будет переправлено ему на борт корабля… Я думаю, что американская тактика по отношению к русским будет состоять в том, чтобы с самого начала выражать доверие к готовности русских сотрудничать. Я полагаю также, что в отношениях с нами американцы будут скорее откликаться на аргументы, опирающиеся на опасность появления экономического хаоса в европейских странах, чем на более смелые указания об опасности появления крайне левых правительств или распространения коммунизма… В глубине души они все еще подозревают, что мы хотим поддерживать правые правительства или монархии ради самих правых правительств и монархий. Это ни в коем случае не означает, что они не будут готовы поддерживать нас против русских, когда это потребуется».

На Потсдамской конференции вклад СССР в победу над Германией для союзников становился уже историей, и изменение настроений точно описал британский министр иностранных дел Энтони Иден: «На предыдущих встречах в Тегеране и Ялте мы собирались с пониманием того, что Россия несла тяжелое бремя войны; и что ее жертвы и разрушения были гораздо больше, чем у нас или американцев. Но теперь все это было позади. Россия уже не теряет людей. Она не находится в состоянии войны с Японией, а уже требует в Китае больше, чем было согласовано раньше».

Ни на какое сочувствие или великодушие со стороны западных держав Советский Союз рассчитывать не мог.

Глава 10. Потсдам

16 июля. Понедельник

Еще до того, как Сталин вступил на перрон Берлинского вокзала, утром 16 июля впервые встретились Трумэн и Черчилль. Премьер-министр напишет в мемуарах: «Я горел желанием встретиться с государственным деятелем, с которым, несмотря на разногласия, у меня установились сердечные отношения благодаря переписке… На меня произвели большое впечатление его веселость, точная и яркая манера выражаться и явная способность принимать решения».

Трумэн в своих воспоминаниях довольно сухо скажет, что «не почувствовал, что встречался с незнакомым человеком. Я видел его несколько раз, когда он приезжал в Вашингтон на конференции с Рузвельтом, хотя тогда и не говорил с ним. У нас было несколько телефонных разговоров после того, как я стал президентом, и таким образом личный контакт был установлен… Никакие дела, связанные с конференцией, мы не обсуждали. Я сказал премьер-министру, что у меня есть повестка, которую я представлю на конференции, и спросил, есть ли у него повестка?

– Нет, она мне не нужна.

После этого мы коротко обсудили последние новости с Тихого океана.

Мне нравилось слушать, как он говорит. Но он не очень любил музыку – во всяком случае, ту, что нравилась мне».

На самом же деле тогда, в июле 1945 года, во взаимоотношениях двух лидеров все было не столь однозначно, и дело было вовсе не в музыкальных вкусах. «Трумэн был сердечен, но насторожен, так как Дэвис предупредил, что Черчилль все еще хочет втянуть его в войну с Советским Союзом», – пишет Энтони Бивер. Вначале оба они не очень понравились друг другу. Трумэн 16 июля записал в дневнике: «Он обаятельный и очень умный человек – имея в виду ум в английском смысле слова, не в кентуккийском – лошадином – смысле. Он высказал мне много ерунды о том, какая великая моя страна, и как он любил Рузвельта, и как он намеревается любить меня и т. д.». Столь же неоднозначной была не мемуарная оценка Черчиллем нового американского президента. «Вначале он показался немного туповатым, так как не желал вступать в дискуссии, твердо придерживался своей линии».

О появлении в Потсдаме Сталина в воспоминаниях Трумэна читаем: «Приезд маршала Сталина из Москвы задержался из-за перенесенного им сердечного приступа („heart attack“, можно перевести и как „инфаркт“ – В.Н.) – это был хорошо охраняемый секрет». Если это было так, то секрет был настолько хорошо охраняемым, что о нем не знал никто из ближайшего окружения Сталина и не узнали историки. Зато известно, что задержка была вызвана затянувшимися переговорами с китайским гоминдановским руководством.