От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое - Никонов Вячеслав

– Ну, вы ведь родом из Венгрии и не хотели бы, чтобы русские оставались в Венгрии бесконечно.

Сцилард был буквально «ошарашен расчетом на то, что угроза бомбой сделает Россию покладистее… Мы можем вступить в гонку вооружений между Америкой и Россией, и она закончится уничтожением обеих стран. Мне в тот момент было не до волнений о том, что могло случиться с Венгрией». Ученый покинул Спартанберг в печали. «Я редко бывал, – писал он, – так подавлен, как в ту минуту, когда мы вышли из дома Бирнса и направились к вокзалу».

Вернувшись в Вашингтон, настойчивый Сцилард связался с Оппенгеймером, у которого как раз была запланирована встреча со Стимсоном. Оппенгеймер, хоть и считал Сциларда назойливой мухой, согласился повидаться. Венгр высыпал весь набор своих аргументов, на что Оппенгеймер ответил:

– Атомная бомба – дерьмо.

– Что вы имеете в виду? – удивился Сцилард.

– Ну, это оружие не имеет военного смысла. Оно наделает много шума, очень много шума, но бесполезно для войны. Если бомбу решат сбросить, то русских следует заранее об этом предупредить.

Сцилард возразил:

– Если попросту сообщить Сталину о новом оружии, то эта новость сама по себе не предотвратит гонку вооружений после войны.

– Ну, – не отступал Оппенгеймер, – вы считаете, что если русским рассказать о наших планах заранее и потом сбросить бомбу на Японию, то русские нас поймут?

– Очень даже хорошо поймут.

Это был разговор глухого со слепым, который ничем не закончился. Следующие недели Сцилард посвятил тому, чтобы поднять голос хотя бы горстки ученых-ядерщиков против применения атомного оружия по гражданским объектам.

Так называемый временный комитет Стимсона, созданный Трумэном специально для обсуждения ядерной политики, заседал 31 мая. Повестка дня была сознательно неопределенной, вопрос о применении бомбы против Японии в ней не значился.

Стимсон заявил о своей личной ответственности перед президентом за военные дела и дал понять, что решение об использовании бомбы – прерогатива самого Трумэна, а мнение создававших ее ученых никого не волнует. Но при этом признал революционные последствия новейшего изобретения:

– Бомба – не просто новый вид оружия, это революция в отношениях человека и вселенной. Она может превратиться во Франкенштейна, который сожрет всех нас, или обеспечит мир во всем мире. В любом случае ее важность выходит далеко за рамки нужд текущей войны.

После чего военный министр предложил обсудить перспективные разработки атомного оружия. Оппенгеймер заявил, что за три года удастся создать заряд мощностью от 10 до 100 млн тонн тротила. Лоуренс предложил:

– Нужно подготовить приличный запас бомб и материалов для них. Если мы хотим по-прежнему идти впереди всех, стоит выделить больше денег на расширение производства ядерных материалов.

Эта инициатива Лоуренса встретила полное одобрение. Но дальше слово вновь взял Оппенгеймер. Прозвучало неожиданно:

– Манхэттенский проект всего лишь пожинал плоды прежних исследований. Призываю министра Стимсона распустить научных сотрудников после окончания войны, позволив им вернуться в свои университеты и лаборатории, чтобы избежать стерильности режимной работы.

Ванневар Буш согласился:

– Следует оставить лишь костяк нынешнего коллектива и отправить как можно больше ученых заниматься исследованиями в более широкой и свободной манере.

Комптон и Ферми также поддержали Оппенгеймера, Лоуренс выступил категорически против. Стимсон поинтересовался невоенным потенциалом проекта. Вновь заговорил Оппенгеймер:

– До сих пор нашей непосредственной заботой было сокращение длительности войны. Однако следует понимать, что фундаментальные знания в области ядерной физики широко распространены во всем мире. США поступили бы мудро, предложив свободный обмен информацией об использовании атома в мирных целях. Если бы мы предложили обмен информацией еще до применения бомбы, это значительно укрепило бы наши нравственные позиции.

Симпсон принял подачу:

– В будущем могут понадобиться меры самоограничения. Я допускаю возможность создания международной организации, гарантирующей полную свободу для ученых. Возможно, бомбу в послевоенном мире мог бы контролировать международный управляющий орган с правом проводить инспекции.

Ученые согласно закивали. Но здесь молчание прервал генерал Маршалл:

– Предлагаю не слишком верить в эффективность механизма инспекций. Моя главная тревога – Россия.

Буш и Конант первыми затронули болевую точку – как долго США смогут сохранить монополию на атомное оружие. Они оба в тот момент исходили из того, что Советскому Союзу потребуется длительное время для создания собственной бомбы. Комптон считал, что шесть лет, Гровс – 20 лет.

– Никто не знает, – вступил Оппенгеймер, – каковы достижения русских в области атомных вооружений. Тем не менее я надеюсь, что братство интересов в научной среде поможет найти правильное решение. Россия всегда дружелюбно относилась к науке. Может, стоит начать с ними разговор в осторожной манере и объяснить, чего мы достигли, не открывая подробностей наших производственных усилий. Мы могли бы сказать, что вклад в проект вносила вся страна, и выразить надежду на сотрудничество с ними в этой области. Твердо убежден – нам не следует предвосхищать реакцию русских в этом деле.

Несколько неожиданно Оппенгеймера поддержал Маршалл:

– История отношений Москвы и Вашингтона отмечена чередой обвинений и контробвинений. Однако большинство этих утверждений оказались голословными. Можно не бояться, что русские, узнав о проекте, передадут информацию японцам. Соединенным Штатам не следует бояться того, что русские получат информацию о Манхэттенском проекте. Более того, это будет означать признание реальностей, возникших на основе военного сотрудничества и новых межгосударственных отношений США и СССР. Почему бы не пригласить двух известных русских ученых побывать на испытательном полигоне в Аламогордо, когда там в один из июльских дней будет взорвано экспериментальное устройство – первая атомная бомба?

По кабинету прошел тревожный шумок. С мнением высшего военного чина США тут же не согласился Бирнс, лично представлявший Трумэна во временном комитете:

– Если США передадут Советскому Союзу информацию о бомбе даже в самых общих чертах, Москва немедленно потребует права на вступление в англо-американский атомный клуб.

Бирнс уже видел бомбу как инструмент американской дипломатии и категорически настаивал на сохранении секретности, утверждая, что дипломатическая ценность бомбы резко снизится, если Сталину станет о ней известно до того, как она будет использована.

– Соединенные Штаты должны как можно дальше продвинуться вперед в производстве и исследованиях ядерного оружия для обеспечения первенства, предпринимая одновременно усилия для улучшения политических отношений с Россией.

Никто не решился возразить Бирнсу. Артур Комптон заметил:

– Соединенные Штаты должны сохранить свои господствующие позиции в сфере атомных вооружений, одновременно стремясь к политическому соглашению с СССР.

На этой противоречивой ноте комитет сделал перерыв на обед. За столом разговор зашел об использовании бомбы против Японии, который продолжился и после перерыва. Кто-то сказал, что одна атомная бомба окажет на Токио большее воздействие, чем массированные бомбардировки с воздуха. Оппенгеймер согласился и добавил:

– Зрительный эффект ядерного взрыва будет колоссален. Взрыв будет сопровождаться яркой вспышкой и достигнет в высоту от трех до шести километров. Нейтронный эффект будет опасен для всего живого в радиусе не менее километра.

Как записано в протоколе заседания, «были рассмотрены цели различного типа и воздействие на них». Стимсон подвел итог, суммировавший обмен мнениями:

– Мы не должны давать японцам никакого предупреждения. Удар не должен быть нацелен лишь на гражданский объект, но должен произвести глубокое впечатление на психику как можно большего числа жителей. Наиболее приемлемой целью был бы жизненно важный военный завод с большим количеством работников и плотно окруженный рабочими кварталами.