Сборник Сборник - Беломорско-Балтийский канал имени Сталина
После этого я вернулся обратно в Тифлис и спокойно работал там год и ни разу не был арестован.
Однако работа шла довольно вяло. И особенно крупных дел я сделать не сумел.
Последнее делоИ вот наступил 1929 год. Я живу в Тифлисе. И живет в Тифлисе такая одна дама, я вижу, весьма интеллигентная и культурная. И она занимается проституцией. А я об этом не знаю. И она мне об этом, конечно, не говорит. И я знакомлюсь с ней как ни в чем не бывало. И у нас с ней завязывается роман. А по виду никак про нее это не скажешь.
Но это была такая абсолютная дрянь, такая, как бы сказать, непревзойденная личность во всей Европе, что вы удивитесь, если все это описать.
Это была в полной мере дрянь. Это была потерявшая свою совесть и свое достоинство дрянь, которой не место в нашем Союзе и в нашем будущем.
А я об этом ничего не знаю и живу с ней, и она делает вид, что меня любит. А ей нужны деньги — и больше ничего. И у ней есть кот. А я об этом не знаю. Я доверчиво попадаюсь на ее удочку.
Она узнает от меня разные сведения обо мне и такие мои грешки, какие я бы и своей матери не сказал.
И вот тут я попадаю в исправительную тюрьму. Я попадаю за одно дело, и мне дают год.
Но я там жил довольно прилично. Я имел свободное хождение. Носил посылки и делал поручения. Мне платили деньги, и я не мог особенно жаловаться.
А Полина (ее звали Полиной) часто приходила ко мне и брала у меня деньги. И я ей не отказывал.
Наконец приходит моя мать и говорит:
— Твоя Полина такая дрянь, что это удивительно. Она занимается проституцией. Ты ввел в наш дом разврат.
И мне товарищи стали говорить:
— Как тебе не стыдно. Она давно уже проститутка. Или ты ослеп, что ничего не видишь!
И вот вскоре меня освободили. Мне зачли все рабочие дни, и я, немного побыв в тюрьме, освободился. Я вернулся домой и говорю ей:
— Я тебе дам половину моих вещей и все деньги — только уезжай из Тифлиса. Я с тобой не могу жить под одним небом. Уезжай немедленно!
А она взяла деньги, отдала их своему коту и говорит:
— Я не уеду, мне и тут хорошо.
Тогда я беру ее за руку и говорю:
— Мы сейчас пойдем, купим билет, и ты уедешь.
И она говорит:
— Ладно, я поеду.
Я иду ей покупать билет, подхожу к вокзалу, и вдруг она начинает кричать:
— Вот идет бандит и вор. Вот, смотрите, идет международный аферист и жулик, которого надо расстрелять во что бы то ни стало.
Тут собирается толпа. Я говорю толпе:
— Расходитесь. Абсолютно ничего интересного нету. Это небольшая семейная ссора между мужем и женой.
Но она кричит:
— Это такой бандит, и у него такие жуткие дела, что вы не можете себе представить. Мне, — говорит, — дурно делается от одного его вида. Все держите его, он сейчас убежит.
Тут приходят чекисты и забирают нас обоих с собой.
Она им рассказывает все мои дела и все, чего она знает, и меня тогда отправляют в тюрьму. А ее освобождают. И вот Коллегия ЗакГПУ дает мне три года лагеря. А это было 29 апреля 1932 года.
На Беломорском каналеИ вот в апреле 1932 года я был отправлен в распоряжение ГПУ на строительство Беломорско-балтийского канала.
Я с ужасом приехал в эти места. Мне казалось, что моя жизнь закончилась, что я тут пропаду и потеряюсь. И никогда не вернусь в Тифлис.
Мне тут очень не понравилось. И хотя была весна, но тут лежал снег. И природа была чахлая, и так мне было тут удивительно тяжело, что я не предвидел конца. И три года этой ссылки для меня казались тяжелей, чем все остальное на свете.
Меня отправили в седьмое отделение на разъезд Сосновец. Это был первый лагерный пункт.
И я приехал на этот пункт, как на кладбище. И тогда шел дождь, и деревья тут были маленькие, и даже травы не было, и только торчали камни, и я думал, что я на этих камнях помру, не дождавшись новой участи.
И в таком моем огорчении меня отправили на скальные работы на шлюз № 14.
Там дробили и взрывали скалы, и работа была очень тяжелая.
И тем более — я никогда не работал и считал работу за преступление и за позор.
Я ковырялся первые дни и давал всего 30, а то и 20 процентов.
А тут у нас был десятник Буфиус. Он — немец.
Он говорит:
— Ты до чего здоровый парень, а работать не можешь. Фу, как стыдно.
Но мне показалось это смешно, и я ему хорошо сказал. Я ему сказал:
— Работают дураки и лошади, а я ни то и ни это. А если ты настолько любишь работу, вот и поработай за меня. А я погляжу, какой ты дурак. А еще немец.
Вот он об этом сказал Тряскову. Такой был у нас прораб. Довольно энергичный человек.
Тот со мной поговорил, но все напрасно. Я его заругал и велел ему отойти от меня подальше.
И вот так и шло дело. Я выбивал еле 30 процентов, чтоб не заснуть, и думал про Грецию, и про свои дела, и про свое прошлое, которое мне казалось волшебной сказкой.
Но тут проходил наш начальник Сапронов. Вот десятник к нему подскочил и ему рассказал про меня, и он, т. е. Сапронов, мне говорит:
— Это странно. У нас все работают. У нас редко бывают такие отказы. У нас крайне спешное дело, и это удивительно, что ты отказываешься. Наверное, ты чего-нибудь не понимаешь.
Вот он со мной говорит, а мне мало интереса его разговоры. Я ему говорю:
— Я привык видеть сразу результаты своей работы, я работал для себя и за это видел улучшение своего быта. А тут я кого порадую — я и сам не знаю. А что касается вас, то вы есть казенное начальство, и вы говорите мне, что вам велят.
Вот он до крайности удивился моим словам и пошел к себе.
Разговор за чашкой чаяВскоре приходит другой воспитатель — Варламов. Он мне говорит:
— После работы зайди к Сапронову. Он хочет с тобой поговорить. Он очень удивляется на тебя.
Вот я прихожу к Сапронову. А у него приготовлен чай, лежит печенье, карамель, хорошие папиросы.
Я прихожу и про себя улыбаюсь. Думаю — принимает за маленького — на что хочет приобрести мое доверие.
Вот он садится со мной на стулья. Мы с ним много разговариваем. Он интересуется моим прошлым.
И я ему все рассказываю.
И он снова до крайности удивляется построению моей жизни.
И мы с ним пьем чай и едим печенье, и я вижу, что это приличный человек, с которым можно поговорить.
Он мне сказал:
— Вот ты везде побывал и везде видел, какая за границей воспитательная политика. Тебя крошили дубинками и били в морду. Но мы не за приличное отношение требуем работы. Да, конечно, у нас не рай. У нас трудно. Но если бы у нас был рай — к нам бы все стремились и делали бы преступления. Но мы этого не хотим. А мы требуем работы — мы работаем для себя, а не для капитала. И мы хотим, чтоб наша страна процветала.
Он мне дал папирос, и я пошел в свой барак и по дороге удивлялся новой моде в местах заключения.
На другой день скорее из симпатии к нему, чем из чего другого, я выбил 87 процентов.
Здесь Роттенберг отвоевал себя у жизни
Слово и делоА на другой день проходит мимо нас начальник отделения Прохорский совместно с Сапроновым. Прохорский говорит:
— Я тебя решительно не понимаю. Почему ты не хочешь работать? Разве мы для кого-нибудь постороннего стараемся? Мы работаем, чтоб в стране было лучше. А если будет лучше — и тебе будет лучше. Мы работаем для блага народа. Это общий интерес. Разве ты контрреволюционер? По-моему, ты нам социально-близкий. Иди нам навстречу, а мы о тебе позаботимся. Будешь хорошо работать — и мы тебя досрочно освободим и дадим тебе такую специальность, которая лучше твоей, и такую квалификацию, что все двери откроются перед тобой, когда выйдешь на волю.
Вот он так поговорил со мной и попрощался и ушел.
И я подумал: это прямо удивительно, пристали ко мне как банные листья. Из вора хотят рабочего сделать.
Но вот вскоре, дня через три, прибегает воспитатель Варламов и говорит:
— Тебя снова просят Прохорский и Сапронов.
Вот я прихожу к ним. Разговариваем. Беседуем. Чай пьем. Кушаем печенье. Они стали мне говорить о новом государстве, где нету капиталистов и собственников. Они мне развернули картину труда и такой жизни, какая нам во сне не снилась.
И тогда я им говорю:
— Интересно, что ворон не будет. Вот это интересно.
— Воров, — они говорят, — конечно, не будет, поскольку никому не надо будет красть. И у кого красть! Вор — это изнанка капитализма.
Мы много говорили тогда о том и о сем. Прохорский мне говорил, что я неправ, что теперь наступила другая жизнь и что ворам придется переквалифицироваться.
Это меня очень рассмешило, и я подумал, что если это так, то действительно надо поработать. Тем более что я еще в Тифлисе чувствовал что-то не то.
И я ушел к себе и на другой день дал 140 процентов.
А кто работал на скальных работах, тот поймет, что это значит. Это значит чорт знает что! А на другой день я дал опять 140.
