Борис Поломошнов - Похвала подлости
Ландаусский союз рыцарей самораспустился. Ульрих фон Гуттен был отлучен от церкви и тем самым — объявлен вне закона. Наиболее горячие головы из папского окружения объявили награду за его голову, и он был вынужден искать пристанища за рубежами своей страны, которую он хотел сделать просвещенной и процветающей.
Так печально окончился еще один поход Разума за правдой и справедливостью.
Лучезарное солнце надежд передовых умов своей эпохи зашло за горизонт. В очередной раз…
«Нет повести печальнее на свете», чем повесть о казненных надеждах.
ТО, О ЧЕМ ХОТЕЛОСЬ БЫ НЕ ЗНАТЬ
«Снова мысли ненужные в голову лезут
Словно черви после дождя из земли-бездны».
Неизвестный автор«Знание — сила!», — сказал Френсис Бэкон [9, с. 12].
Сказал — как сглазил.
Тут же обнаружилось, как много, оказывается, существует такого, знание чего не дает человеку нормально спать, лишает его желанного покоя, отравляет ему жизнь, иссушает его тело и опустошает его душу.
Какая уж тут сила от такого знания…
Есть многое такое, о чем человек предпочел бы не знать:
— об измене ему его любимой;
— о предательстве его его лучшим другом;
— о преступлениях, совершенных и совершаемых близким ему человеком;
— о пороках того, кого он считал до сих пор чуть ли не пророком;
— о малодушии и трусости того, кого он почитал как своего кумира;
— о подлости того, кого он признавал олицетворением мудрости.
Сакраментальное гамлетовское «быть или не быть» по сути дела является производным от «знать или не знать». Не узнай Гамлет о том, что его родная мать — соучастница убийства его родного отца, что второй соучастник этого преступления — родной дядя Гамлета, и что этот самый дядя — любовник его, Гамлета, матери, у него, скорее всего, не возник бы знаменитый «гамлетовский вопрос».
А ведь Бэкон и Шекспир были и современниками и соотечественниками…
Разные люди — разные мысли.
И кто же из них прав, спрашивается? Что есть для человека знание? Оно — сила, или же оно — непосильная ноша? Нужно ли человеку знание, которое его ранит и убивает? Ведь сказано: «Во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, умножает скорбь» [49, с. 618]. Не потому ли — по весьма авторитетному мнению — сорвать запретный плод с «древа познания добра и зла» означает совершить смертный грех (см.: [77, с. 6])?
Может быть, на самом деле, следует закрыть глаза и уши, чтобы ничего не видеть, ничего не слышать, ничего не знать: «меньше знаешь — лучше спишь» и… дольше живешь? Блаженны неведающие?
Если знать правду порой бывает мучительно, нестерпимо больно, то стоит ли напрягаться, чтобы ее узнать? Как сказал Марк Аврелий, «огурец горек? Брось его. На твоем пути терновые кусты? Обойди их» [64, с. 367]. Зачем искать приключения на свою, допустим, голову.
Даже в системах судопроизводства тех стран, где, прежде чем свидетельствовать в суде, требуется поклясться «говорить правду, одну только правду, ничего, кроме правды», не требуется говорить всю правду: о чем спросили, о том должен ответить; о чем не спросили, о том вполне можешь умолчать. На вполне законном основании: никто никого за язык не тянет говорить то, о чем не спрашивают. Если же при этом пострадает правда, то тем хуже для нее.
Великий Марк Аврелий велик тем, что сумел первым и пока — последним во всей всемирной истории стать и быть Правителем (за двадцать лет его правления в возглавляемой им стране ни разу не было голода, несмотря на постоянно обрушивавшиеся на нее природные и иные катаклизмы), Философом (он успешно прошел полный курс обучения философии у знаменитого философа-стоика Аполлония Халкедонского) и Человеком (он первым в Римской империи отменил гладиаторские бои и приказал подвешивать прочные сети под канатами, на которых выступали циркачи-канатоходцы). Но даже он по поводу правды сказал весьма обтекаемо: «Не правда — не говори» [65, с. 70]. То есть, не сказал всей правды — не беда: в конце-то концов, ведь не солгал же!
Так и считалось бы до сих пор, что солгать — значит сказать неправду, если бы не великий возмутитель философского спокойствия Жан-Поль Сартр. Мало того, что он стал первым и пока — последним во всей всемирной истории человеком, отказавшимся от присужденной ему Нобелевской премии (по идейно-этически-политическим мотивам), так он еще и совершил переворот в понимании того, что есть ложь. Герой его пьесы «Дьявол и Господь Бог» произносит: «Я лгал им своим молчанием» [93, с. 271]. Тем самым Сартр сформулировал свое кредо антиподлеца: «Не лгать! Ни словами, ни молчанием». Ведь на самом-то деле не сказать неправду — еще не значит не солгать.
Дипломату, как известно, язык дан для того, чтобы скрывать свои мысли. На то он и дипломат. Одно он говорит, другое — держит в уме. Это — его средство достижения цели. Это — его работа.
У политика его цель, как известно, оправдывает его средства достижения его цели. На то он и политик. Одно он говорит, другое — делает. Это — его работа.
Для философа же нет и не может быть такой цели, которая оправдала бы любые средства.
Для философа и ученого нет такой цели, которая оправдала бы полуправду.
Работа философа и ученого — быть объективным. Независимо от своих симпатий и антипатий, своих пристрастий и своего отвращения.
Как человек философ и ученый имеет право любить и ненавидеть, восхищаться одним и презирать другое.
Как профессионал — нет. Как профессионал он не имеет права хотеть не знать, потому что его работа — знать, понимать и делиться — полностью, без остатка, ничего не скрывая, не утаивая и не приукрашая, своим знанием и пониманием с другими людьми…
Как хотелось бы не знать что произошло с Ульрихом фон Гуттеном после того, как он был вынужден покинуть свою родину, но у нас нет права не знать этого.
«Гуттену пришлось бежать в Швейцарию. Измученный, больной, без средств к существованию, подавленный неудачным исходом восстания, он прибыл в Базель, рассчитывая, видимо, найти приют или, по крайней мере, моральную поддержку у Эразма Роттердамского, проживавшего в то время в этом городе» [83, с. 131].
«В конце 1522-го года Гуттен бежал из Германии и явился в Базель. Еще по дороге туда, в Шлеттштадте, он говорил Беату Ренану и другим, что, приехав в Базель, он обязательно постарается встретиться с Эразмом и обсудить с ним все, что произошло в Германии.
Первое известие о прибытии Гуттена в Базель Эразм получил через Генриха фон Эппендорфа, молодого человека, который учился в то время в Базеле на средства Георга Саксонского и раньше уже познакомился с Гуттеном.
Дальнейшие события заставляют сомневаться в том, что Эразм обрадовался этому известию, ибо, осведомившись о здоровье и обстоятельствах Гуттена, он поручил Эппендорфу дружески передать рыцарю, что он, Эразм, не желал бы, чтобы тот компрометировал его своим посещением (курсив — Б. П., Е. П.).
Когда Эппендорф сказал, что, может быть, Гуттен все же желал бы поговорить с Эразмом, то Эразм ответил, что согласен на это, если это так важно для Гуттена, и если тот желает ему сообщить что-то важное, Гуттен может к нему придти. Вопрос только в том, может ли он (Гуттен) при своей болезни вынести холод в комнате Эразма (как будто внутри дома Эразма было холоднее, чем снаружи, где, собственно и приходилось обитать Гуттену, лишившемуся к тому времени всех средств к существованию. — Б. П., Е. П.).
Совершенно естественно, что Гуттен с гордостью отказался от такого предложения…
Гуттен шлет Эразму письмо: «Так как ты предпочитаешь блюдолизничать с теми, кто имеет власть, чем оставаться со мной верным своей дружбе, то я принужден с тобой порвать» [121, с. 417–432].
Вполне отдавая себе отчет в том, что он поступил, мягко говоря, некрасиво Эразм, вместо того, чтобы попытаться исправить свою ошибку, переходит ко встречным обвинениям в адрес Гуттена и пишет «Spongia Erasmi adversus aspergines Hutteni» («Губка, смывающая гуттеновские брызги»).
Само название этой статьи зловещее. Почти роковое.
Эразм не мог не знать о тяжелой болезни Гуттена, раз он так «заботливо беспокоился» о том, что Гуттену может быть холодно в плохо отапливаемой комнате Эразма. Не мог он не знать и о том бедственном материальном положении, в котором оказался Гуттен как отлученный от церкви: такой человек автоматически лишался всех своих прав на любое ранее принадлежавшее ему имущество, если таковое и имелось у него до отлучения.
Тем не менее, Эразм пишет в своей «Spongia» так, как будто ничего этого нет, или как будто ни о чем этом он не знает: «Конечно, Гуттен имеет в свою защиту замки и валы, войска и ружья, огонь и мечи. Всего этого нет у меня. К тому же, у Гуттена нет ничего, за что ему приходилось бы страшиться; может быть, поэтому он так храбр. У меня же есть мои произведения, которые уже принесли и еще принесут немало пользы, за судьбу которых я переживаю» [121, с. 437].
