Михаил Пархомов - Мы расстреляны в сорок втором
- Там у меня железные люди, горняки,- говорит генерал.- Все как один коммунисты.
Семин стоит рядом. Молчит, курит свою трубку. Тоже следит за посадкой. Вот какие-то бойцы подставив плечи под задок телеги, пытаются втащить ее на "Кремль". Вот другие бойцы ведут по сходне упирающуюся лошадь. Позвякивают котелки. Винтовки, пилотки. Тяжелые скатки на пропотевших плечах...
И тут темнеет небо. Самолеты идут волнами заходят на бомбежку со стороны солнца. Рванувшись к рулевой рубке, Семин кричит в раструб переговорной трубы:
- Полный вперед! Самый полный! И снова:
- Право руля!
Сходни плюхаются в воду. Мм отходим от берега. Петляем, кружим, лавируем. Одна за другой падают бомбы. Спереди, сзади, справа и слева. Вокруг нас закипает вода.
Позже в корабельном журнале появляется коротенькая, что налет длился час сорок пять минут, что сбит один самолет противника, что на "Кремле" есть убитые и раненые. Ранен и командир корабля Семин, которому наскоро перевязали руку тут же на мостике.
А когда самолеты уходят, мы снова приближаемся к берегу. Погрузка продолжается. Я слышу, как генерал Мотыгин говорит нашему Семину:
- Черт... Оказывается, и вам не сладко приходится. На берегу хоть можно в землю зарыться, а тут... Я себя чувствовал так, словно бы предстал перед господом богом.
У одного "из бойцов, погрузившихся на "Кремль", есть баян, любовно завернутый в одеяло. Расстелив шинель, боец садится на бухту манильского троса и раскутывает свое сокровище.
У этого парня подвижное скуластое лицо, нос пуговкой, светлый залихватский чуб. Рядом с ним пристраивается наш долговязый Жора Мелешкин с гитарой. Гриф гитары перехвачен пышным бантом.
Музыканты о чем-то недолго совещаются и приходят к согласию. Упрашивать их не нужно.
Есть хорошая простая песня. Про девушку, про любовь, про разлуку. Чубатый боец склоняется к своему баяну и припадает ухом к его мехам, как бы силясь уловить слова тихой жалобы, которая послышалась ему в первых еще робких звуках.
Ой ты, Галю, Галю молодая...
Где ж ты, Галю?
В самом деле, где же ты, где? Помнишь ли еще меня чернобровая, ласковая? В песне зовут тебя Галей, но бойцу, чьи пальцы уже онемели от быстрого бега по перламутровым пуговкам, чудится: Ганна, Гануся... А я слышу другое имя - Тоня. И Леньке Балюку, наверное, кажется, что в песне поется про Тоню. Зато если спросить Харитонова, то Петро до хрипоты будет доказывать, что это песня про Ольгу. Да, про ту самую хохотушку Ольгу, которая работала официанткой в командирской столовой и в которой, я знаю, Петро души не чает.
Ой ты, Галю, Галю мо-ло-дая...
Баян настойчиво зовет, тоскует. Ему вторит гитара. И так тревожно, так одиноко становится у меня на душе!
Сейчас вечер. Шумит неугомонная вода под плицами гребных колес. Узорчато двигаются огоньки цигарок. Их прячут в ладонях, в рукавах шинелей. На нижней палубе посапывают и слабо ржут кони.
Подходит старший лейтенант Семин. Рука на перевязи. Подсаживается, кладет здоровую руку мне на плечо и тихо говорит: "Сиди". У Семина тоже ненастно на душе, я это чувствую.
Через некоторое время, помолчав, Семин говорит шепотом:
- Ты мне нужен, Пономарев.
Он незаметно для других кивает мне, поднимается, и я спустя минуту иду за ним.
Странно: Семина я знаю мало, месяца четыре, не больше, но с каждым днем он мне становится ближе. Чувство такое, словно мы давнишние друзья и понимаем друг друга без слов.
Друзья... У каждого есть друзья. К ним ходят в гости, перед ними обнажают душу. Обычно это и называется дружбой. А на войне не так. Здесь у дружбы другая мерка. Сведет тебя судьба с человеком на час, а он тебе становится ближе родного брата.
Вот Семин. Его уважают. Им восхищаются. Нас влечет к нему неспроста. Но связывает нас с ним не просто "родство душ", а чувство, которое и полнее, и глубже. Это - доверие. Вот именно, доверие. Безграничное, беспредельное. Я верю Семину больше, чем самому себе. И он, я знаю, тоже доверяет мне всецело. Как боцману, как Харитонову или Леньке Балюку. Хотя, возможно, мне Семин доверяет даже больше, щедрее. А это, вероятно, и есть настоящая дружба.
И поэтому теперь, когда надо высадить на берег наблюдателей, которым, быть может, никогда не вернуться на корабль, и Семин, не задумываясь, первой называет мою фамилию, я принимаю это как должное.
- Пономарев...- Семин медлит, разворачиваег карту.- Возьмешь с собою трех человек. Прихватите телефонный аппарат. Смотри, вот дорога на Ржищев. Я бы устроил наблюдательный пункт вот здесь или здесь,- он показывает пальцем.- Если покажутся немцы...
Я стою навытяжку. Слушаю. Семин скуп на слова. И правильно делает. Нет рецептов на все случаи жизни. Каждый обязан принимать решение сам.
На прощанье Семин крепко жмет мою руку здоровой рукой.
- Советую тебе взять кого-нибудь из комендоров,- говорит Семин.Ананьина, например... Я киваю.
- Ну, как говорится, ни пуха...
Ленька Балюк натягивает бушлат, рассовывает обоймы по карманам. Ананьин, коренастый крепыш, взваливает на спину телефонную катушку. Нужен еще один человек. Кого взять?
- Я с вами пойду, Пономарь,- говорит Харитонов.
- Тебя не пустят. Ты кочегар.
- Пустят, Семин разрешит, вот увидишь, - говорит Харитонов. на ходу поправляет бескозырку, разглаживает фланелевку на животе. От Семина возвращается быстро: командир дал "добро".
Гранаты, винтовки, катушка с проводом, телефонный аппарат... Кажется ничего не забыли? Простившись с товарищами, вчетвером сходим на берег. Ныряем в жидкую темноту. Гуськом, один за другим, поднимаемся по тропинке в гору. Впереди - Ананьин, за которым разматывается провод, потом - Ленька Балюк, за ним - Харитонов. Последним, проверяя на ходу провод, иду я.
Мы минуем кладбище и заброщенную каменную часовенку. Уже видна дорога на Ржищев. Над нею склонились кривые вербы. Впереди мерцает ставок
Воткнуть штык в землю - дело одной секундь. Принимаюсь вертеть ручку аппарата. "Кремль", "Кремль", как слышите? Я - Пономарев..."
Семина я вызываю через каждые полчаса. Вокруг - тишина. Иногда влажно шуршит слабый ветерок. Вглядываюсь в темноту до боли в глазах, и мне начинает казаться, будто впереди шустро шныряют какие-то тени. Большие, лохматые. Появляются в полосе лунного света и тотчас исчезают проваливаясь.
Мы тревожно и напряженно ждем. Это не обычное волнение. Это строгая, почти торжественная сосредоточенность. Но она холодит кровь.
Может быть, на свете есть смельчаки, которым все нипочем. Не знаю. И не верю. Мне не приходилось видеть таких.
Можно казаться спокойным, как Ленька Балюк, жующий кислый сухарь, можно сдерживать себя, как Харитонов, который все время курит. Но быть спокойным? Не-ет...
Все мы придавлены мрачным величием этой ночи. Ведь может случиться, что это наша последняя ночь. Поэтому мы молчим. Даже Харитонов притих. Харитонов, который всегда что-то напевает или бубнит под нос. Значит, и Харитонов думает.
Сам я тоже, как глыбу, ворочаю тяжелую думу. От Балтики до Черного моря тысячи километров. И везде - фронт. На каждом клочке земли не спят сегодня люди. И думают, наверное, о том же, о чем думаем мы. О близких, оставшихся дома, о страданиях, выпавших на нашу долю. Дождь, ветер, а они лежат на земле, согревая ее своим живым теплом. И сколько их останется неподвижными, скольких не досчитаются завтра!..
- Ты о чем думаешь? - спрашивает Харитонов.
- А тебе какое дело? - отвечает Ленька вопросом на вопрос.
И опять тихо. И опять густо наливается невеселой думой голова. Ожидание становится невыносимым.
- Смотри, Пономарь... Да ты глянь. Левее. Да не туда...
- А что?
- Ползут...
Ленька, вытянув шею, смотрит прямо перед собой на дорогу. Там, впереди, что-то урчит, рокочет, движется. Большое. Грузовики или...
- Танки,- говорю я в трубку. Удивительно, но мой голос совершенно спокоен.- Выходят на дорогу. Прицел...
На нас движется железное стадо. Огромные - в темноте все кажется огромным - танки ползут по ровному полотну дороги.
Почти одновременно в нескольких местах лопается тишина. Взрывы. Грохот. Лязг. Мечется грязное пламя. Я слышу сквозь грохот голос Семина, что-то кричу в ответ, а мозг сверлит мысль:
"Нельзя допустить, чтобы эти танки прорвались к реке. Нельзя допустить..."
- Ну, докладывай,- приказывает Семин. Мне трудно говорить. Как расскажешь о том, что было пережито за эти три дня? Мы отстреливались. Потом сидели в камышах по горло в хлюпкой прокисшей жиже. Шли, минуя села, по ночам. Ели капусту и сырую морковь, выкапывая ее голыми руками на огородах... Позади остались Стайки, Триполье, Халепье, Козин. И все это время нас мучила мысль, что там, под Ржищевом, мы рано вызвали огонь и не оправдали доверия Семина. Надо было подождать, пока вся колонна выйдет на дорогу, а мы... Поторопились.
Потом связь с кораблем порвалась. "Кремль" прекратил огонь, и мы решили отойти. Но куда? Вокруг были немцы.
