Михаил Пархомов - Мы расстреляны в сорок втором
- Песню!
Эх, нет среди нас Харитонова! Вот кто затянут бы, как полагается! Я смотрю на товарищей. Ну, кто отважится, кто?
Раскинулось море широко,
И волны бушуют вдали.
Товарищ ..
Запевает Вася Дидич. У него тонкий дребезжащий голосок. Он вот-вот сорвется.
...Мы едем далеко,
Подальше от нашей земли..
Нет, голос Дидича не срывается! Ему вторят другие голоса. Хриплые, грубые. Мы все подхватываем песню. Очнувшись, поет беззубым ртом старший лейтенант Семин. Рычит безголосый боцман. Выплюнув сгусток крови, подпевает Ленька Балюк.
Товарищ, не в силах я вахты держать..
Это твоя песня, Харитонов! Ты был кочегаром. И это твоя песня, Коцюба. Крепись.
Сказал кочегар кочегару
Огни в моих топках уже не горят,
В котлах моих нет больше пару...
Здание Верховного Совета. Стадион "Динамо". Мы приближаемся к Крещатику. Но что это? Песню подхватывают на тротуарах. Она растет, ширится. Теперь уже не только мы - сотни людей поют:
На палубу вышел-сознания нет.
Машина, которая идет впереди, резко притормаживает. Из нее выскакивают два офицера. Машут руками, кричат. Что, не ожидали? Так вам и надо. Получайте!..
Офицеры останавливают какой-то грузовик. Автоматчики вталкивают нас в кузов. А мы поем. И на тротуарах поют.
В глазах у него помутилось...
Грузовик проскакивает через Крещатик и останавливается напротив крытого рынка. Немцы торопятся. Взбудоражен весь город. Сотни, да что сотни - тысячи людей поют вместе с нами.
Мы поворачиваемся лицом к автоматчикам. Позади у нас голый обглоданный бульвар. Когда-то, помню, он назывался Бибиковским. Потом его переименовали в бульвар Тараса Шевченко. Позади не только бульвар - позади жизнь...
- Стройся! - кричит офицер. И снова, уже по-немецки: Schneller! Schneller!
Мы становимся в одну шеренгу. Надеяться уже не на что. Это конец. Я вынимаю последнюю папиросу "Казбек", которую так бережно хранил. Разминаю пальцами табак и, нагнувшись к опешившему офицеру, прикуриваю от его зажигалки. Затягиваюсь, стараюсь подольше задержать в себе дым и передаю папиросу Леньке.
В свою очередь и Ленька, затянувшись, передает папиросу Семину. Семин Сероштану. Сероштан - Жоре Мелешкину. Жора...
Папироса обходит всех. Даже Вася Дидич и Борис Бляхер, которые сроду не курили, не отказываются от последней затяжки. Вот и все.
Мы стоим и молчим. Видим, как солдаты упирают черные автоматы в животы.
Мы стоим. Нас семнадцать.
Первый в ряду Парамон Софронович Сероштан, пятидесяти одного года, бывший капитан Днепровского парохода "М. И. Калинин", Сероштан, которому так и не суждено увидеть внука...
Вторым стоит Валентин Николаевич Семин, мой одногодок. Он стоит, шатаясь, без посторонней помощи. Его ясные, светлые глаза слегка насмешливы. Сколько девчат в Севастополе будет плакать по нем!..
Рядом с командиром в разодранной тельняшке покачивается, засунув руки в карманы широкого клеша, Ленька Балюк. Он был простым водолазом на спасалке. Он улыбается, потом хохочет. Слышите, человек хохочет, надсмехается над самой смертью! Кто из вас способен на это?..
Четвертый - Жора Мелешкин. Высокий, тощий. Его называли хулиганом. А он мог бы стать филологом, наш Жора. Сколько книг он так и не успел прочесть!..
Сенечка Тарасюк, которого мы прозвали Перманентом. Парикмахер. Вот уж кто действительно никогда не унывает...
Рыжий веснушчатый Борис Бляхер с грустными глазами...
Застенчивый Вася Дидич. Так ему и не пришлось поцеловать девушку...
Коцюба, который сумел взять себя в руки... Степан Мелимука, бывший рулевой... Иван Помятун, Иван Рудой и Иван Савченко - три Ивана. Их мы почти не знаем. С нами они пробыли меньше недели. Но у них заскорузлые крестьянские руки, которым водить комбайны, вязать снопы... Тысячи гектаров ржи останутся несжатыми и осыплются на корню из-за того, что погибают эти парни...
Моторист Петр Цыбулько... Григорий Цыганок и Михаил Ракушкин, водопроводчик... Сухарев Анатолий... Я.
Нас семнадцать. Мы недолюбили, недорадовались, недострадали. А нам бы жить и жить! Работать, читать книги, ласкать любимых, растить детей и внуков. И гулять по Крещатику. И отбивать девчат у слюнтяев. У нас все впереди и... нет ничего впереди.
Трудно расставаться с жизнью. Но во сто крат труднее умирать, когда враг на твоей земле, в твоем доме, когда о победе можно только мечтать...
Мы не знаем того, что будет. Но верим, что наши придут. И
тогда наверняка сочинят замечательные песни, о которых не имел
понятия Харитонов. И тогда люди смогут петь во весь голос. И какая
жизнь будет тогда, какая жизнь!
- Kehrt um! Кругом! - командует офицер. Но мы не поворачиваемся. Нам не стыдно посмотреть смерти в глаза.
- Ruht! Вольно!
А мы и не собирались стать "смирно".
- Himmeldonnerwetter! - чертыхается офицер.
Ругайся, ругайся сколько влезет!
У нас мало времени. Нам не до тебя. Остались всего две команды: "Achtung" и "Feuer!" - "Пли!". И мы думаем...
Будет время и ни одного оккупанта не останется на нашей
земле. Будет время и взамен разрушенных построят новые дома.
Удобные, просторные, светлые. Настанет такое время, когда людям не
придется думать о хлебе насущном.
Мы знаем, за что идем на смерть. За то, чтобы наша земля была свободна. Но мы умираем не только за это, но и за то...
Чтобы люди не забыли о старенькой одинокой матери Петра
Харитонова, которая живет где-то под Курском. Чтобы братья Бориса
Бляхера никогда не услышали позорного слова "жид". Чтобы, если
выживет майор Подлесный - такие люди живучи! - никто не подал ему
руки. И Вале, которую я сегодня видел, - тоже. И чтобы ни одна
девушка не причинила парню столько горя, сколько испытал
Сухарев...
Люди вернутся с войны. Многие придут с орденами. Другие
без. Вернутся некоторые из тех, кто был с нами в плену. Так вот,
пусть их никто не упрекнет за это. Как знать, быть может, иные из
этих бывших пленных воевали не хуже тех, у кого грудь в крестах?
И еще нам хочется, чтобы нас не забыли. Мы стоим лицом к лицу
со смертью. За нами - голый бульвар. Что ж, посадят новые тополя.
Землю, на которой мы стоим, зальют асфальтом. И по нему будут
ходить люди. Так. пусть они помнят, что эта земля густо обагрена
нашей живой кровью... Возможно, что когда-нибудь там, где мы
стоим, поставят памятник. Так чтобы у подножия этого памятника
никогда не увядали цветы. И чтобы под ним играли дети...
Мы беремся за руки. Жить остается меньше секунды. Я набираю полные легкие воздуха. И последнее, о чем я еще успеваю подумать, это о том, что...
Людям надо вот так вот крепко держаться друг за друга...
