История Первой мировой войны - Оськин Максим Викторович

Наивная сестра милосердия. Да разве эти люди думали о сотнях тысяч русских солдат и офицеров, томившихся в плену, как о людях? Как просто – о людях со своим собственным несчастьем для каждого? Эти несчастные являлись всего лишь одним из многочисленных средств для удара по государственной власти. По той власти, которая была неумелой, «чудовищно бездарной» по справедливому замечанию Д. Л. Быкова [278], даже, попросту говоря, тупоголовой, но ни в коем случае не льстиво-подловатой, как та власть, что встала у руля России в ходе Февральской революции 1917 года.

В ответ на образование Прогрессивного блока сессия Государственной думы была досрочно, 3 сентября 1915 года, распущена. Этим Николай II обрывал нити для сотрудничества и вынуждал оппозицию перейти в наступление, пока еще на пропагандистском фронте. Ответом оппозиции стал съезд Земгора 7-9 сентября, резолюция которого указывала на необходимость обновления власти на базе единения с представительными органами, якобы опиравшимися на доверие всей страны.

В октябре на совещании верхушки Прогрессивного блока, Земгора и военно-промышленных комитетов А. И. Шингарев поставил немедленно поддержанный присутствующими вопрос о подготовке дворцового переворота, так как социальной революции никто из буржуа, понятное дело, не желал. Другой соратник П. Н. Милюкова, В. А. Маклаков, немедленно провел параллели с переворотом марта 1801 года – убийством императора Павла I заговорщиками, за которыми стояли англичане, обеспокоенные антибританским союзом Российской империи и наполеоновской Франции.

Вместе с роспуском думы император предпринял наступление и на «либеральствующих» министров. Царь был последователен: по мнению С.В. Куликова, «обеспечивая предпосылки для введения парламентаризма, А. В. Кривошеин и его единомышленники в августе 1915 года инициировали Прогрессивный блок – лево-либеральное большинство в Государственной думе, распространившее свое влияние и на верхнюю палату – Государственный совет» [279]. Отставка таких министров была предрешена.

К весне 1916 года, когда должна была начаться новая военная кампания, министр земледелия и разделявшие идеи парламентаризма министры были смещены со своих постов. К сожалению, правда и то, что если лучшие профессионалы-управленцы были против царя и его политики во время войны, то уже одно только это говорит о кризисе кадровой политики, что нашло отражение в так называемой «министерской чехарде».

Конечно, поддержка «общественности» стала бы положительным балансом в системе военного механизма страны. Однако господа либералы не торопились показать свой патриотизм делом, невзирая на позицию царизма по отношению к себе. Десятки тысяч молодых, интеллигентных людей, в которых так нуждался младший командный состав Действующей армии, оседали в тылу под благовидным предлогом «работы на оборону» в организациях Земгора. Полковник И. Эйхенбаум вспоминал, что в течение всей войны «тыл являл неприглядную картину себялюбия и ловчения. Каждый старался словчиться, чтобы не замараться фронтовой страдой. В этом преуспевали более богатые и образованные. Все вдруг оказались инвалидами и незаменимыми, неспособными защищать свою привилегированную жизнь», предоставив это дело крестьянским низам [280]. Исключения, конечно, были. Например, сын П. Н. Милюкова погиб на фронте.

В частности, Земский союз к осени 1917 года насчитывал 252 000 чел., а военно-промышленные комитеты к 1 октября 1916 года – 976 312 чел. И это при том, что масса молодежи из буржуазных кругов уже находилась на фронте, а в войсках не хватало офицеров, ибо ресурс образованных людей, годных для получения офицерского чина, в России был невелик. Ф. Степун, находившийся на фронте, метко подметил, что «земгусар – на самом деле всего только дезертир, скрывающийся от воинской повинности в общественной организации» [281].

Удивительнее всего то обстоятельство, что с затягиванием войны военные, как то было еще в период русско-японской войны 1904-1905 годов, переставали пользоваться авторитетом в «обществе». Действительно, к чему же воевать, озверевая и огрубляясь, если можно спокойно в тылу наживаться и превосходно проводить время? Казачий офицер-артиллерист А. А. Прудников летом 1916 года записывал: «Сейчас, в то время как мы иногда теряем здоровье и очень часто саму жизнь, в то время, когда у нас бывают недели, в которых нет времени даже умыться, на нас подчас смотрят чуть-чуть лучше, чем на обыкновенных разбойников… просто диву даешься, как много людей так думают. И это во время войны. Что же будет, когда замолкнет последний выстрел. Неужели же мы для многих, для большинства, заслужили только презрение? За что? Популярностью будет пользоваться тот, кто почему-либо на войне не был. Ведь он же гораздо больше сделал, ведь он “двигал науку” или занимался “милосердием”, да к тому же он будет к концу войны здоров. Он будет делать невинные глаза, и просить объяснить, для чего и зачем мы дрались…» [282] Интересно, о чем станут думать такие вот земгусары, о которых с негодованием пишет фронтовик, после октября 1917-го?

Конечно, дело даже не в этом, а в степени той наживы, что получали капиталисты от ведения войны. Частные промышленники саботировали перевод своих предприятий на военные нужды, дожидаясь выгодных и сверхприбыльнейших заказов от военного ведомства. Одно дело – работать для фронта на собственные деньги, доказывая декларируемую на всех перекрестках любовь к родине хотя бы рублем (а не кровью). И совершенно другое – работать по заказу государства, получая огромные сверхприбыли из государственного бюджета, которые в ином случае могли быть более рационально использованы для нужд фронта, а не для пополнения карманов фабрикантов.

Впрочем, нельзя не сказать, что вся без исключения элита (и государственная, и экономическая) Российской империи не горела желанием поступиться своим благосостоянием ради подготовки страны и ее вооруженных сил к войне. И во главе сопротивления попыткам ввести прогрессивное налогообложение стояла Государственная дума. В. В. Поликарпов пишет по этому поводу: «В Германии, когда гонка морских вооружений, казалось, исчерпала финансовые возможности страны, в 1909-1913 гг. правительство “нашло” деньги на укрепление сухопутных сил, увеличив обложение богатых слоев населения; так же поступили в 1909-1912 гг. во Франции, в 1909 г. – в Англии (на флот). Но не так вели себя верхи в России… Демагогия насчет готовности “забыть о личном благосостоянии” ради восстановления “внешней мощи” отечества, сочеталась с непреодолимым сопротивлением верхов общества попыткам правительства усилить обложение доходов и капиталов, недвижимых и наследуемых имуществ. Разработанные правительством налоговые законопроекты – не отличавшиеся убийственной тяжестью – думское большинство похоронило, “отложив в долгий ящик”, что послужило одной из причин неподготовленности вооруженных сил к мировой войне… В целом, развитие военно-промышленного хозяйства империи определялось ее социально-политической структурой. Способ же извлечения [национальных] ресурсов из населения империи определялся не масштабом военных задач, а стремлением поменьше затронуть частные материальные интересы владельцев крупных капиталов, недвижимых имуществ и наследственных имений» [283]. Крестьяне платили за войну не только кровью, но еще и рублем. Буржуазия стремилась нажиться на всем и вся, выставляя себя при этом защитницей интересов крестьянства. Парадокс не в том, что ложь захлестнула страну, а в том, что страна поверила лжи.

До весны 1915 года государственная власть еще надеялась выиграть войну в одиночку, только своими собственными усилиями, без перевода дотоле не работавшей на оборону частной промышленности на военные рельсы. Это означало бы первый шаг на пути превращения страны в «единый военный лагерь», переходом государства к тому состоянию, которому Э. Людендорф дал термин «тотальная война».