Валерий Гитин - Всемирная история без комплексов и стереотипов. Том 2
КСТАТИ:
«Когда, наконец, человечество дождется эпох, в дни которых ложно понятая мужественность не будет превращать мужчину в свирепого захватчика, в кичащегося своей грубостью драчуна, в помесь индюка с тигром?»
Даниил Андреев
Ю. Ш. фон Карольсфельд. Победа Михаила над драконом
Наверное, никогда. Да и кто знает, что будет с миром, если из мужского начала исключить такое понятие как «свирепый захватчик»? Иное дело — мера, процентное содержание этого понятия в характере мужчины, как, например, содержание кислорода в воздухе. Если его больше, чем необходимо для жизни, это создает угрозу. Все дело в пропорциях.
Но есть и другое свойство, сопутствующее в некоторых случаях мужской агрессивности как ее компонент. Вот здесь-то самое, казалось бы, незначительное нарушение необходимых пропорций приводит к ужасающим последствиям, зачастую непоправимым. Речь идет о жестокости.
Сама по себе жестокость является совершенно необходимым элементом многих человеческих проявлений, называясь при этом «разумной жестокостью».
Она понятна и естественна, если занимает должное место, не становясь самоцелью и объектом любования, как это воплотилось в характере Ивана Грозного. Ведь одно дело — отдать приказ о чьей-либо казни, и совсем другое — любоваться этой казнью, вникать во все подробности агонии, смаковать их…
Во все времена естественным последствием взятия войсками какого-либо города было его разграбление — плата победившим воинам за перенесенные опасности, раны, горечь утрат своих товарищей и т.п. В некоторых случаях командующий отдавал приказ убить какую-то часть населения взятого города (иногда — большую). Не будем рассматривать нравственный аспект ситуации — он абсолютно понятен и однозначен, как понятна ее мотивация: плата победителям, наказание за упорное сопротивление, устрашение жителей других городов противника, устранение данной административно-военной единицы с поля военной игры…
Ну, а если город не оказывает сопротивления? Если он гостеприимно распахивает навстречу войску противника свои ворота? Если за всем этим не кроется какая-то хитроумная западня, а все происходит так, как декларируется, с искренними проявлениями полной покорности пришельцам, как тогда расценивать резню, акты вандализма (не грабежа, а вандализма!), массовые изнасилования?
Тогда на первый план выступает личность командующего победившим войском, потому что все происходящее в данном городе санкционировано им и ни кем иным. Ссылки на то, что солдат — существо грубое, и поди останови его в захваченном городе — чушь, нелепая выдумка недобросовестных биографов этого командующего. Что бы там ни происходило, но публичный расстрел на городской площади пяти-шести зачинщиков насилия или просто насильников, пойманных на месте преступления, — надежнейшая гарантия того, что отныне город может спать спокойно. Следовательно, проблема состоит не в солдатском произволе, а в особенностях личности того, кто принимает решения.
Все вышесказанное в полной мере касается многих подробностей царствования Ивана Грозного, которого одни историки считают кровавым чудовищем, русским Нероном, другие — воплощением идеи безграничной свободы, третьи — трусливым и недалеким тираном, четвертые — рачительным хозяином и приумножителем богатств земли Русской, пятые — психически нездоровым человеком, глубоко страдающим от проявлений своего страшного недуга в минуты прояснения сознания и т.д.
Прежде всего, конечно, нужно, оценивая чьи бы то ни было деяния, отрешиться от понятий «свой» или «чужой». Подросток, зарезавший прохожего за то, что тот отказался дать ему закурить, совершил деяние, заслуживающее смертную казнь, и не имеют никакого значения ни страна, где это произошло, ни семья, в которой он воспитывался, ни его оценки в классном журнале. Значение имеет, в данном случае, преступление, а не тот, кто его совершил…
Биографию Ивана Грозного можно разделить на два периода: до смерти его первой жены Анастасии и после этой смерти, когда миру вдруг предстал совершенно иной, новый человек, у которого, если сравнивать его с прежним Иваном IV, как говорится, «поехала крыша». Да, он проводил довольно жесткую политику, да, он — дитя своего времени, и потому нет нечего удивительного в его поощрении казанской или астраханской резни после взятия этих городов, как нет ничего удивительного в казнях политических противников, явных или мнимых. Там, по крайней мере, наличествовали логически обоснованные мотивы, но вот после смерти жены его поведение во многом можно назвать неадекватным.
Он начинает убивать всех подряд, и лично, и с помощью своих подручных. Его жертвами стали: преподобная Мария с пятью сыновьями, Иван Шишкин с женой и детьми, князь Дмитрий Овчинин, князь Дмитрий Кашин (убит на пороге церкви), князь Михаил Репнин (убит во время чтения Евангелия), Дмитрий Курлятев с женой и малыми детьми, священник Благовещенского собора Сильвестр, советник Алексей Адашев, а также князья суздальские, ростовские, ярославские, полоцкие и т.д.
В то же самое время он заявляет: «Чтобы охотиться на зайцев, нужно множество псов; чтобы побеждать врагов — множество воинов; кто же, имея разум, будет без причины казнить своих подданных!»
В том-то и дело, что без причины, просто так, от плохого настроения или головной боли. Бесспорно, для поддержания должного порядка в стране казни были необходимой мерой, но неужели трудно было находить людей, действительно заслуживающих наказания за свои деяния? Думается, что их было вполне достаточно, и тем не менее…
Он хорошо понимал необходимость демонстрации жестокости, которая как бы подтверждает естественность, природность существующей власти. Например, в Османской Империи была своеобразная норма, — 250 публичных казней в месяц, — которая была призвана поддерживать на должном уровне престиж власти.
Видимо, масса усматривает в жестокости своего правителя нечто подспудно желаемое ею, вынашиваемое, но нереализованное из-за страха наказания или вообще недостатка силы духа.
КСТАТИ:
«Есть много жестоких людей, которые чересчур трусливы для жестокости».
Фридрих Ницше
Так уж повелось, что масса склонна принимать гуманность правителя за его слабость, а вот чего-чего, но слабости она не простит своему «отцу». Кроме того, гуманность абсолютно чужда массе, поэтому при контакте с ее (гуманности) проявлениями масса испытывает лишь негативные эмоции, что нельзя не учитывать тем, кто собирается его руководить.
Например, с точки зрения Зигмунда Фрейда, психология лидера резко отличается от психологии других членов социальной группы. Он не имеет эмоциональных привязанностей к кому-либо, кроме себя. Он никого не любит, кроме себя, он самоуверен и независим, он обладает определенными качествами, непостижимыми на уровне бытового сознания, и поэтому он становится общим идеалом — «Я».
Ему вовсе не обязательно быть лучше, умнее, благороднее других, но все его поступки, даже явно негативные, воспринимаются массой в совершенно ином ключе, чем если бы их совершил кто-то из «простых смертных».
А если ко всему этому добавить еще и мощную харизму, которой, несомненно, обладал царь Иван Васильевич…
ФАКТЫ:
В июле 1570 года он устроил в Москве очередную образцово-показательную казнь. На глазах у огромной толпы, запрудившей Китай-город, в течение двух часов две сотни человек были разрублены на части, распилены пополам или сварены живьем. Дети и жены казненных были тут же утоплены, как котята.
И вот царь поднимается на липкий от крови эшафот и обращается к толпе:
— Народ! Скажи, справедлив ли мой суд? «Народ» разразился радостными криками:
— Справедлив! Справедлив, батюшка-царь! Дай Бог тебе долго жить!
Но и это еще не все. Посаженный на кол боярин, умирая в нечеловеческих муках, присоединился к ликующему хору:
— Боже, храни царя! Даруй ему счастье и спасение!
Этот случай универсален. Такого уровня «народ» совершенно одинаков в своих проявлениях и в России, и в Испании, и в Германии, и в Мексике, конечно, только такого уровня, называемый не иначе как «чернью». Между прочим, и во все времена…
В конце 1564 года царь демонстративно покидает Москву и поселяется в Александровской слободе, откуда он присылает две грамоты: одну — Думе, вторую — для принародного оглашения населению Москвы. Оба документа обвиняли бояр в сопротивлении власти, корыстолюбии и государственной измене, а посему на Думу, дворян, священников и прочие власти объявлялась опала. А вот на «простой народ» — никакой опалы и никакой царской обиды, только от дел царь удаляется…
Парод пришел в ужас и тут же снарядил посольство, которое должно было умолить государя вернуться, при этом заверив его во всесторонней поддержке в его святой борьбе с врагами Отечества.
