Тихон Семушкин - Чукотка
"Смотри-ка, какую удобную штуку я придумал! Быстрей и легче", говорил его взгляд.
Мне было и смешно и жалко хороших, чистых стен. Мою улыбку он принял за одобрение и еще усердней стал размахивать шваброй.
Опасаясь его взмахов, я пробрался вперед и, оказавшись перед ним, поднял руку. Лятуге посмотрел на меня и в моем удивленном взгляде прочел, видимо, не то, чего ожидал.
Я принес чистую тряпку, подвел Лятуге к стене и, показывая на грязное пятно, вздыхая и качая головой, стал стирать грязь.
Лятуге засуетился, замычал, швабру бросил на пол и, взяв тряпку, торопливо принялся стирать пятна.
ПОД ВОЙ ПУРГИ
Зима наступила вдруг. Утром, направляясь в столовую, мы увидели картину редкой красоты.
Морской берег с обычно черной, как уголь, галькой, серая тундра, склоны гор - все покрылось толстым слоем мягкого, пушистого снега. Мороз высушил его, и казалось - подует ветер, и весь снег легко поднимется в воздух.
Всюду слышались голоса и окрики каюров. Это по первой пороше примчались на нартах чукчи из ближайших селений.
Вдоль домов культбазы кто-то уже проторил дорожку.
Перемена ландшафта создавала какое-то непонятно радостное настроение. Порой забывалось, что мы находимся на Чукотском полуострове. Вспоминались широкие заснеженные поля далекой родины. Только сопки и гранитные скалы, на которых не держался снег, возвращали к действительности.
К полудню небо почернело. Чукчи встревожились, и упряжки одна за другой быстро, как ветер, умчались в горы.
К вечеру подул свирепый норд. Снежный пласт поднялся с земли и закружил в воздухе. Пурга!
Люди попрятались в дома, затопили печи. Ветер с воем и стоном врывался в трубы. Заслонки в печах неприятно дребезжали. Беспрерывное однотонное позванивание заслонок в продолжение длительного времени создает такое настроение, что человеку становится не по себе. Трудно сидеть в одиночестве, трудно сосредоточиться на каком-нибудь деле. Пурга угнетает.
А в учительской мы пытаемся обсуждать перспективы работы.
Учительница Таня не пришла. Вероятно, и не придет: ветер может унести!
До ближайшего дома не так далеко, но в этом кромешном аду трудно разглядеть соседний дом.
Лятуге сидит в учительской и с интересом наблюдает за нами. У него обычная, добрая, приветливая и располагающая улыбка. О пурге Лятуге не думает: для него она привычна. Его занимает наша обстановка. На улице снег, маленькое солнце давно угасло, наступает ночь, а здесь светло, тепло и уютно.
Лятуге сидит на краешке стула. Видно, что ему неудобно, хочется сесть на пол, по-своему, по-домашнему, поджав ноги под себя, как в яранге отца, но он стесняется нас.
Нам хочется поговорить с Лятуге. Ведь так много он знает о своей стране! Но нашей мимики, жестов, движений губ он не понимает. Лятуге, видно, сердится на себя, но в то же время продолжает улыбаться с выражением досады.
Наконец он будто угадывает нашу мысль об отсутствии Тани. Он срывается с места и хочет бежать за ней. Мы останавливаем его.
- Может быть, отложим совещание?
- Какое тут совещание! Все мысли выдувает. Давайте лучше послушаем завывание пурги.
- А интересно в такую метель выбраться на улицу и побродить! - говорит Владимир.
Мы решаем идти на квартиру к Тане. Лятуге идет с нами.
Натягиваем через головы меховые кухлянки, поверх - полотняные комлейки, затягиваем капюшоны, оставляя отверстия только для глаз.
Нам можно было бы с успехом завязать и глаза, так как их вполне заменят два глаза Лятуге. Он наскоро одевается. Никакого капюшона на одежде Лятуге нет, на голове у него слабое подобие шапки: спереди вырез, сзади тоже, вообще голова почти не прикрыта.
Открыли дверь.
Пурга уже занесла выход из нашего дома. Дорогу нам преграждает гладкая, словно оштукатуренная снежная стена. Мы крайне удивились: как скоро нас закупорила пурга! Мелькнула мысль - возвратиться в комнату, ближе к огню. Но Лятуге энергичными ударами уже пробил лопатой снежную стену и с проворством песца скрылся с наших глаз. Все это произошло так быстро, что мы и сообразить не успели, куда он девался. Из темноты вместе со свистом пурги послышалось мычание Лятуге. Это он подавал нам знак следовать за ним.
Ветер свистел, гудел и завывал. С какой-то особенной напористостью врывался он в маленькое отверстие капюшона и залеплял глаза.
Мы сразу забыли, где север и где юг и как вообще расположены дома культбазы. Один из нас обнял сзади Лятуге и спрятал за его спиной лицо, второй спрятался за первого, третий за второго.
Гуськом, согнувшись, двинулись мы куда-то в беспросветную тьму. Мы утопаем в снегу, ветер валит с ног. С неимоверными усилиями мы сопротивляемся и медленно, метр за метром, завоевываем улицу.
В голове только одна мысль:
"А вдруг Лятуге собьется с пути, минует жилые дома и пойдет водить нас по беспредельной снежной тундре!.."
Но нет! Ему можно вверить свою жизнь.
Мы бредем, и когда падаем, Лятуге останавливается, ожидая, пока наша шеренга выправится.
Кажется, что мы слишком долго странствуем, что мы давно прошли все жилые дома и теперь действительно плетемся по широкой тундре.
Опять кто-то упал, и Лятуге остановился.
- Наверно, своими остановками мы сбили его с правильного пути! кричит Володя.
Мы идем снова, уже с тревогой на душе. Наконец мы упираемся в стену. С радостью нащупываем дверь, забитую снегом.
Лятуге усиленно начал работать ногами и скоро прокопал вход, но дверь была заперта на засов.
Лятуге в недоумении остановился. Он не посмел стучать, и тогда мы в две пары ног дали знать обитателям этого дома о своем приходе. "Отвалилась" от снежной стенки дверь, и мы с шумом вкатились в сени, словно в берлогу медведя.
- Ка-ако-мэй!* - встретил нас больничный сторож Чими. Он даже забыл нам сказать обычное чукотское приветствие. И лишь спустя некоторое время, когда мы уже отряхивали снег, спросил:
- Вы пришли?
[Какомэй - междометие, выражающее удивление.]
В один голос мы ответили:
- И-и! - что означало: "Да, мы пришли".
Оказалось, что Лятуге привел нас вместо дома учительницы в больницу. Или он сбился с дороги, или не понял нас. Вернее всего, не понял.
Нас встретил врач, еще более, чем сторож, пораженный неожиданностью визита.
- Сумасшедшие! - закричал он. - Да разве можно в такую пургу! Как хотите, а обратно я вас не выпущу: еще потом зададите мне работу обмороженные конечности резать.
- Доктор, вам же все равно делать нечего! - пошутил учитель. Больных-то ведь нет у вас.
Доктор неодобрительно посмотрел на учителя.
Мы разделись и прошли в комнату доктора.
- Ну, друзья мои, должен вам сказать, что ваши шутки с пургой легкомысленны.
- Нет, доктор! - с комсомольским задором возразил Володя. - Это, знаете ли, тренировка. Она необходима. Мало ли что может случиться, а мы не умеем ходить в пургу. Вам тоже, доктор, обязательно надо поучиться. Может быть, и пригодится.
- Ну, довольно, довольно! Вы, батенька мой, не на митинге, чтобы меня агитировать! И, кроме того, ты вот один, как перст, а у меня в Ленинграде жена, как тебе известно, дети. А впрочем... ну вас к лешему!
В комнате доктора уютно, чисто и очень светло. Он добился все-таки лампы-"молнии".
Стол засыпан картами. Доктор раскладывал пасьянс.
Собирая карты, он сказал:
- Не сошлось, знаете ли!
- Что не сошлось, Модест Леонидович?
- А так, свои домашние, семейные дела!
Доктор снял очки, засунул их в футляр и пошел распорядиться о кофе.
Как ни интересно было побродить в непогодь, но приглашение врача переночевать у него мы приняли с удовольствием.
В теплой комнате мы сидели вокруг стола и с наслаждением пили замечательный кофе, закусывая коржиками и хворостом докторского изготовления. Наш доктор слыл на культбазе изысканным гастрономом. С ним мог соперничать только лишь пекарь китаец.
На культбазе не было настоящего коровьего молока. По нем, однако, никто не скучал, а доктор сделал даже изобретение. Он брал сгущенное молоко, добавлял в него уксусной эссенции и целыми часами взбивал: получалось нечто вроде настоящей сметаны. Каждый старался снискать докторское расположение, в противном случае он оставался надолго без блинов со сметаной.
- Да ведь Лятуге тоже небось хочет закусить! - спохватился доктор, любивший этого глухонемого парня. - Постойте, я сейчас его притащу сюда.
Доктор вышел из комнаты.
Спустя несколько минут он возвратился растерянный и, стоя в дверях, сокрушенно сообщил:
- Вот дитя природы! Ушел ведь! Один! Подумать только!
Действительно, Лятуге заключил, что ему больше здесь делать нечего, и ушел в школу. Одному идти было гораздо лучше: по крайней мере никто не тянул сзади.
За окном бушевала пурга. Приятно было сидеть в тепле. А ведь часто пурга застает каюров в дороге! Тогда каюр подставляет щеку под ветер и покрикивает на собак. Направление ветра служит ему компасом.
![Юрий Рытхэу - Люди нашего берега [Рассказы]](/uploads/posts/books/134656/134656.jpg)
