Григорий Свирский - На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986
…В этой атмосфере всеобщей и узаконенной лжи ничего нет необычного в том, что начальник Силаев предлагает прорабу Самохину сдать дом не к январю, как предполагалось, а к седьмому ноября, к празднику Октябрьской революции. Пусть неготовый. Но — сдать. Обмануть, но — сдать.
Сдаст герой дом — получит должность главного инженера. Не сдаст — «вплоть до увольнения» (Это, заметим, случай самый рядовой, сдать не к сроку, а к празднику. Даже космонавтов запускали по этому принципу.)
Требование жульническое, а угроза — всерьез. Коли прораб заупрямится, Силаев не станет «разочаровывать» райком, горком, главк, который уж наверняка обещал высоким партийным инстанциям подарочек к празднику Октября. Выгонит прораба, но — сдаст. Жульничают все, сверху донизу.
Герой попадает в больницу. Сам бы выдержал напор лжецов, сердце не выдержало. Размышляет о том, как мало успел в жизни. Лишь потому, что всю жизнь хотел быть честным.
Повесть жгуче достоверна не только по мысли, необычной в подцензурной литературе о «рабочем классе», но и по языку, насыщенному сленгом и вульгаризмами, не оставляющему сомнений: автор знает рабочих доподлинно!
Тем хуже для автора: повесть, встреченная читателем с радостью, вызвала сдержанную, стереотипную похвалу критики, которая отбивала всякое желание читать Войновича. (Я уже писал, что это один из распространенных методов компрометации неугодной книги).
После выхода повести «Хочу быть честным» Владимир Войнович стал постоянным автором «Нового мира», где увидело свет и его второе «дозволенное цензурой» произведение — повесть «Два товарища».
«Наш город делится на две части — старую, где жили мы, и новую, где мы не жили. Новую чаще всего называли «за Дворцом», потому что на пустыре между старой частью и новой строили некий Дворец, крупнейший, как у нас говорили, в стране. Сначала это должен был быть крупнейший в стране Дворец металлургов в стиле Корбюзье. Дворец был уже почти построен, когда выяснилось, что автор проекта подвержен влиянию западной архитектуры. Ему так намылили шею за этого Корбюзье, что он долго не мог очухаться. Потом наступили новые времена, и автору разрешили вернуться к прерванной работе. Но теперь он был не дурак и, на всякий случай, пристроил к зданию шестигранные колонны, которые стояли как бы отдельно. Сооружение стало называться Дворец науки и техники, тоже крупнейший в стране. После установки колонн строительство снова законсервировали, под ним обнаружили крупнейшие подпочвенные воды. Прошло еще несколько лет — куда делись воды, не знаю, — строительство возобновили, но теперь это уже должен был быть крупнейший в Европе Дворец бракосочетания».
Ирония доставила автору немало хлопот. А тут еще стали появляться на Западе произведения В. Войновича, цензурой похороненные. И началась фантасмагория, которую человеку, не жившему в советской России, трудно, наверное, и вообразить.
— За передачу произведений за границу пойдешь под суд! — обрадовали в Союзе писателей.
— А я не передавал.
— Тогда пиши протест против незаконного издания.
— Вы меня не издаете! — вскричал Войнович. — «Два товарища» до сих пор маринуют в издательстве… И писать протест?! Это называется бьют и плакать не дают!
— Напишешь протест — издадим. — И сиятельное лицо взялось за телефонную трубку.
Войнович выскочил из комнаты Секретариата взъерошенным, красным. Несколько дней терзался-мучился: может, отделаться четырьмя интеллигентными строчками: мол, нехорошо это, без разрешения автора?.. Решил — отделаться! Париж стоит мессы.
Когда вышла «Литературная газета» с протестом В. Войновича, не только автор, все мы ахнули. К четырем строчкам авторского текста были добавлены абзацы казенной демагогии, «дежурных помоев». Они были дописаны чьей-то рукой.
Владимир Войнович шумел, бегал по Союзу писателей, показывал всем, чьим мнением он дорожил, что это не его текст.
Но то было его личным делом. Галочка некими инстанциями была поставлена, и автору выдали полагающийся в таких случаях пряник — книгу, добротно изданную в издательстве «Советский писатель».
Не пройдет и года, как пряник заменят кнутом, ибо автор, наученный горьким опытом, не пойдет больше ни на какие компромиссы.
В повести «Два товарища» герой дружил с Толиком с детских лет. И вот шайка хулиганов, напав на друзей, заставила Толика бить своего друга. Толик, испугавшись бандитов, зверски избил своего лучшего друга, хотя очень мучился потом. Затем пути этих ребят, естественно, разошлись. Пора была идти в армию. Герой едет в авиашколу, а Толик стал денщиком у генерала и газетным рифмоплетом, — овладел сразу двумя древнейшими профессиями. Встретясь позднее со своим бывшим другом, Толик сказал:
— Для тебя так было лучше.
«Интересно! — восклицает автор устами своего героя. — Я был искренне удивлен:
— Это еще почему?
— Они бы били тебя сильнее, — сказал он, глядя мне прямо в глаза.
Это была уже философия. Потом я встречался с ней при других обстоятельствах, слышал примерно те же слова от других людей, торопившихся сделать то, что все равно на их месте сделал бы кто-нибудь».
Подобные сцены расправ «по соцреализму» были запечатлены еще в «Четвертой прозе» Осипа Мандельштама. «Четвертая проза» в Советском Союзе так и не увидела свет.
Напомню эту поразительную зарисовку О. Мандельштама.
«Мальчик в козловых сапожках, в плисовой поддевочке, с зачесанными височками стоит в окружении мамушек, бабушек, нянюшек, а рядом стоит поваренок или кучеренок — мальчишка из дворни. И вся свора улюлюкающих и пришептывающих архангелов наседает на барчука:
— Вдарь, Васенька, вдарь!
Сейчас Васенька вдарит, и старые вдовы, гнусные жабы, подталкивают друг друга, придерживают паршивого кучеренка:
— Вдарь, Васенька, вдарь, а мы покуда чернявого придержим, мы покуда вокруг попляшем…»
Вл. Войнович, быть может, тогда не встретился с «Четвертой прозой» Мандельштама: КГБ упрятал ее от нашего поколения надежно.
Он повстречался с советской действительностью.
Произведение Владимира Войновича «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина», роман-анекдот в пяти частях, было анонсировано еще в 10-м номере «Нового мира» за 1963 год. Но так и не вышло.
«Чонкин» был предложен, безо всякой надежды, одной московской редакции, другой и — чудес на свете не бывает! — тут же появился на Западе. Был опубликован в журнале «Грани», а позднее вышел в Париже в издательстве YMCA-Press.
Владимир Войнович стал писателем опальным. Точнее сказать, затравленным, если бы смелого, жизнерадостного Владимира Войновича можно было представить затравленным.
Единственная и большая беда его, и не только его, — это то, что на Западе издатели не очень торопятся (видно, стесняются) с выплатой гонорара своим бесстрашным автором. А ведь советский автор, напечатанный на Западе — без посредничества кагебистского АПН, — автоматически перестает издаваться в России.
Ни одной копейки не получила в свое время и Евгения Семеновна Гинзбург, жившая на пенсии, хотя ее «Крутой маршрут» был переведен на многие языки, а издательство «Мондадори» положило в банк на счет Евгении Семеновны некую сумму. Писателю, возможно, нужна посмертная слава, но не посмертные гонорары!
Александр Бек умер, не дождавшись от своих зарубежных издателей даже символического гонорара.
В КГБ и Союзе писателей знали доподлинно, что за самиздат Запад гонорары не платит. Однако настойчиво внедряли в сознание простых людей, всеми средствами пропаганды, о тех, кто печатался на Западе:
— Продались! За огромные деньги!.. Иуды-предатели!.. — И т. д., и прочее.
Жертвенное мужество Владимира Войновича и еще двух-трех писателей — скорее исключение, чем правило.
О нет, писателей в России отрезала от Запада не Конвенция об авторских правах, которую Советский Союз, присоединившись к ней, вознамерился использовать как кляп. Едва только обозрели писатели России этот «новый кляп», Владимир Войнович выступил с блестящей пародией на советское «приобщение» к цивилизованному миру: он предложил в своем фельетоне-пародии новый ВОАП (Всесоюзное общество по охране авторских прав) переименовать в ВОПАП (Всесоюзное общество по присвоению авторских прав).
«Падение» В. Войновича, в глазах Дома на Старой площади, стало подлинным духовным взлетом писателя.
…На село свалилась «железная птица», перепугав молодуху Нюру, — так начинается повествование о Чонкине. Ею оказался самолетик ПО-2, потерпевший аварию. К нему бросилась вся деревня, судача о неслыханном происшествии…Надо охранять самолетик, и в полку мучительно думают: кого послать?
В часовые отправляется Чонкин. Русский Швейк. Хотя он и не Швейк вовсе. Швейк — мудрец, себе на уме. Русский Швейк Чонкин — простодушный, бесхитростный, доверчивый крестьянин, и уже само начало «Чонкина» высмеивает освященную государством традицию суконно-детективной воинской повести с ее супергероями, выходящей в Воениздате миллионными тиражами:
